В. Строгальщиков - Стыд

— Ты чего? — спросил Лузгин.

— Да пушка, блин…

— Уронил, что ли?

— Да делась, блин, куда-то, сам не пойму…

— Ты вообще зачем стрелял?

— Отстань, — сказал Ломакин.

— Ну тебе Сорокин и задаст!

— Заткнись и посмотри вон там.

— Ну нет, — сказал Лузгин. — Там фонари, там страшно…

— Наделали делов, — сказал Ломакин.

Универмаг работал круглосуточно. Они устроились в буфете: Ломакин выпил водки, Лузгин тоже, его сразу бросило в пот, но шум в ушах понемногу стихал. Ломакин заказал еще, Лузгин замотал головой, ибо знал, что за второй уже не остановится. Хмель был приятным, но недолгим, а после стало еще хуже: закололо в груди, появилась одышка, сигарета запрыгала в пальцах. Не может быть, подумал он, чтоб так отвыкнуть… Ломакин пригляделся к Лузгину и заказал официанту кофе. Нет, лучше чай, пробормотал Лузгин, а еще лучше валидол. Официант сказал, что валидола нет. Ну, так найди, сказал Ломакин, швырнув на стол голубоватый сотенный билет. А помнишь евро, Валя, спросил его Лузгин. Красивые были бумажки. И что теперь нам делать?

— Иди домой и не выглядывай дня три-четыре. Будут новости — я отзвонюсь на мобильник. Хотя… — Ломакин задумчиво выпятил челюсть, — а может, и не надо. Я вообще не уверен, что Махит тебя узнал.

— С чего ты взял?

— А ты вспомни, каким он тебя видел в Казанлыке. Небритого, в сапогах резиновых, в какой-то куртке-обдергайке… Тебя бы мать родная не узнала, Вова. А тут, — прищурился Ломакин, — достопочтенный джентльмен, чиновник из «нефтянки»… Короче, смотри сам. Я бы на твоем месте…

— А на своем? С тобой что будет?

— Моя проблема, Вова. Ты, это, главное не забывай.

Сказать ему про разговор со стариком или не надо? С учетом того, что приключилось нынче вечером, Вальке следует бежать отсюда без оглядки, жизнь дороже, но ведь не побежит, бесполезно… И Лузгин поймал себя на гадкой мысли, что ежели Махит достанет Вальку — ну, не убьет, а сильно напугает, — то ему, Лузгину, не будет надобности ковыряться дальше в опасном нефтяном дерьме.

— Ты документы изучил?

— Конечно.

— Помнишь историю с Вольфом? Попробуй на ней старика прокачать.

— Я думаю, старик здесь не завязан.

— Там все завязаны и перевязаны. Поверь, Вова, я это дело знаю.

Официант принес чай и объявил, что валидол нигде найти не могут. «Стольник верни», — сказал ему Ломакин. Чай был с лимоном, крепкий и сладкий, и хорошо, что не слишком горячий. Лузгин большими глотками отпил полстакана и сообщил Ломакину, что завтра у дедов выезд на природу, будут Иванов и Агамалов, и он мог бы дерзнуть на контакт в неформальной обстановке, авось и выгорит, а коль не выгорит, тогда займемся той историей.

Ломакин допил водку.

— Получится — проси на понедельник.

— Ну, тут уж как назначит, — обиделся Лузгин. — Ты это, Валя, помни, кто он, кто — мы с тобой. Я с ним встречался, разговаривал… Поверь, мы для него вообще не существуем. Так, муравьи какие-то.

— Фигня, — сказал Ломакин. — Просто у него денег больше, вот и все. Он, как и мы с тобой, два раза в день сидит на унитазе, Вова. Ты помни это, когда будешь говорить.

— Ты упрощаешь, Валя.

Ломакин хмыкнул.

— А еще писатель…

— Я не писатель. И вообще, какого хрена ты пальбу устроил? Там был Сорокин. Они бы его взяли…

— Никто бы никого не взял, — с нажимом произнес Ломакин. — Ты что, не понимаешь, что у ребят — своя игра? Договорились бы и отпустили.

— О чем договорились?

— Да есть о чем… Вова, не верь никому!

— И тебе?

— Мне можешь верить.

— Почему?

— А потому, — Ломакин сунул зажигалку в полупустую пачку сигарет, — что им Махит нужен живой, а мне он нужен мертвый. Вот и все. Пошли отсюда.

— Нет, погоди… — Лузгин огляделся и понизил голос. — Значит, ты полагаешь, что всех… Ну, их всех надо просто убить?

— Да, — сказал Ломакин. — Я же говорил тебе, ты помнишь, в Казанлыке.

— Но это страшно, Валя.

— Так на войне как на войне. Ты сам-то, Вова, когда духа из сортира замочил, ты чего хотел? Договориться? Вот так-то, писатель.

— Я не писатель!

— Да брось ты, Вова, не сердись. — Ломакин через стол легонько стукнул Лузгина кулаком в плечо. — Топай домой, писатель… Я позвоню.

Было уже за полночь. Как хорошо, что шапка все-таки нашлась, думал Лузгин, спускаясь по ступенькам универмага. И завтра Тамара не станет на него ругаться, и теща промолчит насчет позднего возвращения, и старик тоже промолчит, но глянет исподлобья, сурово так глянет, по-отцовски, и утром скормит ему сырники. А потом они будут смотреть фотографии, их у старика четыре папки — картонные, с завязками, — и старик будет солидно пояснять, кто это, где и когда, а к десяти им подадут машину, и они поедут за город к дедам…