В. Строгальщиков - Стыд

Муравленко умер в конце 70-х, совсем еще нестарым человеком, если сравнить с нынешним возрастом старика Плеткина. Мальчишка Лузгин в те годы служил в школьном отделе комсомольской газеты и начальника главка живьем не видал, но слышал частенько о нем от отца и отцовских друзей, собиравшихся по выходным за «пулей». Сам Муравленко тоже преферанс уважал, особенно когда летал спецрейсами на Север; отец рассказывал, что только лишь отрывались от земли, как на картонном ящике или листе фанеры возникал расчерченный на четыре сектора листок. По-северному выпить начальник не любил, но тем, кто «тянет лямку», дозволял расслабиться, однако чтобы утром — как огурчик, и никаких тебе сто грамм на опохмелку. Его боялись, это было, но не как сатрапа — скорее, как бога, который видит все насквозь, чей гнев и справедлив, и страшен, и вообще…

— А ведь мы его предали, — сказал на ухо Лузгину сидевший слева дед Прохоров, когда выпили первую рюмку.

— Не понял, Кузьмич, кого предали?

— Да Муравленко. Ну, не мы, конечно, а начальники…

— Это в смысле приватизации?

— Гораздо раньше! — Прохоров громко шептал, навалившись толстым плечом на Лузгина, и это было не слишком приятно. — Главк-то всем напрямую командовал, а местным начальникам свободы захотелось. Придумали объединения. У них, значит, вся нефть, а у главка — только общее руководство. Муравленко говорил: «Подождите, вот я на пенсию уйду…». Он уже чувствовал, что «нефтянка» на куски развалится… Не послушали, продавили через министерство. Твой родственник, кстати, тоже давил, сподвижник… А через год Муравленко и умер. Вышел от министра и… До гостиницы не довезли.

— Я слышал, что было не совсем так.

— Ты нормальных людей слушай, а не всякое…

— Вы были с ним знакомы?

— А как же, — другим голосом ответил Кузьмич. — Он у нас часто бывал, от нас в Верховный совет избирался. Нормальный мужик, умел с людьми поговорить, вообще людей ценил. Не то что эти… — Прохоров качнул головой в сторону парадного стола; Лузгин непроизвольно посмотрел туда же, столкнулся взглядом со стариком и помахал ему приветственно своим фужером с минералкой. Никто за парадным столом, согласно виповскому этикету, не ел и не пил; начальники в паузе между речами переговаривались и улыбались друг другу, наклоняя красиво стриженые головы, и только Плеткин сидел, слепив губы, с прямой спиной и взглядом исподлобья. Лузгин еще раз помахал фужером и понял, что старик его не видит.

Официальную часть банкета заканчивал американец Коэн, вице-президент и главный финансист компании, через переводчика поведавший собравшимся о большом счастье быть приобщенным к международному братству нефтяников. Лузгин готов был биться об заклад, что вице-президент «Сибнефтепрома» сам лично нефти и в глаза не видывал, но тут же понял, что проиграл бы спор: в приемной Хозяина на серебряной треноге стояла хрустальная колба с черной жидкостью, свободно конвертируемой в любую твердую валюту, и американец не мог ее не замечать, являясь на встречи с Агамаловым. Говорили, что у него одесские корни, и раз в две недели он напивается чисто по-нашему, бродит голый в пустой квартире и ругается матом почти без акцента, но ошибается в ударениях.

Объявили перерыв для встречи с прессой. Лузгин наблюдал, как випы неспешной вереницей двинулись к дверям, и увидел Бореньку Пацаева, махавшего ему рукой от этих дверей. Лузгин для самоуважения еще посидел за столом секунды три и направился к выходу через виповский сектор. Охранник прочел «висюльку» на лузгинском пиджаке, кивнул и отступил на шаг.

— Диктофон есть? — спросил Пацаев.

— Есть, — постучал по карману Лузгин.

— Доставай и вперед.

— А зачем?

— А затем, — округлил глаза Боренька, — чтоб люди видели, как ты работаешь.

Холл был перегорожен толстым красным шнуром, и по ту сторону шнура толпились репортеры. В двух шагах от барьера Агамалов остановился и поздоровался; замелькали вспышки фотокамер. Лузгин не знал, как ему быть, и решил, что и ему надо туда, за шнур, но Пацаев поймал его за руку: «Ты че, блин? Ты же свой, — зашептал Боренька. — Подойди тихонько сбоку и записывай». Лузгин достал диктофон, медленно обошел свиту, расположившуюся за спиной хозяина, приблизился на допустимое расстояние и вытянул руку с диктофоном. Почувствовав близкое движение, Агамалов повернул голову; в его глазах, как показалось Лузгину, на миг мелькнуло недовольство. Лузгин слушал, разглядывая узоры на мраморном полу. Рука устала, но переменить ее не было никакой возможности, потому что тогда Лузгин оказался бы спиной к телекамерам и испортил собою кадр.