Анна Эрде - Дом на улице Гоголя

«Сегодня муж держался со мной не как обычно, не щадил меня. Он устал меня жалеть. Он хочет жить как все, без оглядки на моих тараканов.

Вон как он обрадовался встрече с Галей! А ведь и то: я поставила Геру в положение, когда, по сути, он должен был отказаться от своего прошлого. Какой успешности и инициативности можно было от него ждать, если свой основной багаж — впечатления детства и юности — Гера оставил в десятом классе, а я закрыла туда доступ? Получается, Зинон была права, когда говорила, что я сломаю ему жизнь?».

Она не собиралась спать до утра, знала — сегодня кошмары замучают, в этом не было сомнений. В последнее время они случались бы чаще, но она научилась узнавать их приближение и в эти ночи не ложилась спать совсем. Щадя мужа, Юлия говорила, что будет работать, а ляжет под утро — когда начинало светать, кошмаров не случалось. В отличие от Геры, у неё был нерегламентированный рабочий день, она могла себе позволить отсыпаться утром, а муж в такие дни кормил детей завтраком и провожал в школу.

Когда Юлия работала за печатной машинкой, ей приходили в голову мысли, сначала казавшиеся случайными, пустыми, а потом по витиеватому пути ассоциаций выводившие на нужное решение. Вот и этой ночью, после долгих поисков нужных вопросов и хоть каких-нибудь ответов, после того, как корзина для бумаг была наполнена скомканными листами, ей неожиданно вспомнилась встреча с бывшим «афганцем».

Тогда она быстро нащупала нужный тон, «разговорила» парня, написавшего в газету пронзительное письмо. Результатом встречи стала статья, в которой она в свойственной ей манере гневно обвиняла властей предержащих в отсутствии внятной позиции в отношении воинов, выполнивших перед Родиной свой интернациональный долг и оказавшихся ненужными Родине. Патетики, как всегда, было многовато, но оснований для возмущения, действительно, хватало. Никто всерьез не занимался ни социальной адаптацией, ни психической реабилитацией ребят, вернувшихся с чудовищной по своей жестокости войны, искалеченных физически и душевно. У них не получалось вписаться в мирную жизнь, семьи их рушились, они спивались, попадали в тюрьмы.

Главный редактор отклонил статью. Он знал, когда можно спускать с поводка обличительный пафос Юлии Логиновой, а когда попридержать. Он так тогда и сказал:

— Попридержите пока статью. Несвоевременно вы за это дело взялись, Юлия Павловна. Неподходящий сейчас политический момент для педалирования афганской темы.

Вероятно, он лучше разбирался в особенностях текущего момента, но теперь ей предстояло сообщать «афганцу», что статьи не будет — пусть не надеется ни на какие перемены.

Когда она связалась с ним, парень ответил:

— А никто особо ни на что не надеялся. Выслушали — и то хорошо.

Он предложил журналистке сходить к его друзьям-"афганцам», и Юлии в той ситуации показалось неловким отказать парню ещё и в такой малости.

Ребята не могли говорить об Афгане на трезвую голову. Они пили водку и рассказывали о таком, что мозги скручивало, вылетали предохранители; и скоро выяснилось, что не то что говорить, но и слушать про это без наркоза нельзя. Она пила с ними водку, под гитару подпевала «афганские» песни, слушала с болью в ушах про их друзей, с сатанинской фантазией изувеченных духами, поминала погибших, не чокаясь.

«Кто там не был — не поймет» — рефреном звучали в её голове слова кого-то из ребят.

За руль садиться было, естественно, нельзя, и она вызвала редакционную машину. По дороге домой, она, обливаясь пьяными слезами, яростно декламировала: «Все мы «Груз двести», кто — в тело, кто — в душу», клялась кому-то: «Я пробью этих сволочей, я их заставлю об этом узнать! Обещаю!». Старый водитель Илья Григорьевич кряхтел, мотал головой и едва сдерживал слезы: «Эвон как её проняло! А говорили — змея хладнокровная».

Теперь, когда воспоминание о встрече с «афганцами» о чём-то усердно подсказывало, она поняла — здесь, и правда, много странного. Почему она, например, позвонила в редакцию, а не мужу? — ведь тогда б ей не пришлось бросать машину в чужом дворе.

Илья Григорьевич, приговаривая: «Тише, голубка; не рви так душу, тебе ещё детей поднимать», довёл известную журналистку до её квартиры, и не успел нажать на кнопку звонка, как в дверях появился Герман, на лице которого крайняя встревоженность быстро сменилась таким же крайним изумлением — он впервые в жизни лицезрел свою жену пьяной «в лоскуты». Почему же она тогда не пыталась ничего объяснить, не стала искать у Геры поддержки и утешения, сказала только: «Банкет в редакции был... по случаю... неважно..."?