Елена Иваницкая - Делай, что хочешь

Песня грохочет. «А ты иди, паскуда, пока еще цела. И прочь она, и прочь она, и прочь она пошла!» И я пошел прочь. Схватился за голову, хотелось прямо раздавить себя. Сердце в горле колотится, вздохнуть невозможно. Остановился на крыльце. Уж такая минута пришла. Вдруг за мной сам кабатчик, старый еврей. Крепко за локоть уцепил. Постойте, говорит, уважаемый, два словечка сказать, дело нужное. Хоть понимаю его, ответить не могу. А он чем-то на отца похож. Взглядом. Глаза острые, тоже все на свете видали. Вы, говорит, уважаемый, домой идете, так я вам по дороге скажу. И не то что ведет меня, а тащит за собой. И что-то втолковывает. Но тут я как в черный колодец провалился. Ничего не понимаю. Дотащил, за руку трясет. Вон, говорит, ваша дочечка в окошко смотрит.

Так странно. Не ожидал от себя, что совсем рассыплюсь. Верил, что сильный. И кто б подумал, что кабатчик кинется меня спасать?

Тут девочки выбежали. Марта босиком с постели вскочила, на рубашонку шаль накинула. Даже и не спрашивают ничего, на личиках ужас. Старик говорит: «Не бойтесь, просто вашему папеньке немножко нехорошо стало, вы его уложите». Поднялись к себе. Тетка стоит, воздух ртом хватает, за спинку кровати держится. До чего их довел. Дрожат, уговаривают меня прилечь. И стал рассказывать свой сон. Затихли, слушают во все глаза. Марта лампу зажгла, на пол поставила. Переспрашивают тихонько, за каждое словечко хватаются. Тетка глаза утирает. Юджина шепчет: «Да, да, дедушка так и говорил про смерть, я все помню». Еще раз, просят, расскажи.

С той ночи как-то легче стало. К утру увязали наши две корзинки. В вагоне уснул. Бессонница потом возвращалась, но уже не так сильно. Начали разговаривать, вспоминать. Но дела плохие. Хоть на работу вышел, но бедность самая настоящая. Совсем чуть-чуть – и нищета. Было однажды, что собрали мне вечером поужинать, а сами чересчур честными глазами смотрят: мы сыты, мы раньше поели! Тетка порывалась опять нянькой пойти, но здоровье не то, да и куда ребятишек собрать, теснимся в каморке. Нанялась уборщицей. Лестницы мыть, две парадные, две черные, четыре этажа. Но девочки не пускали, убирали вместо нее. Дворник меня упрекнул: что ж у вас дочери поломойками? Но упрека не послушался. Они сами решили. И правильно, по-моему. С бедностью справлялись. Но с образованием девочек просто горе.

Раньше они занимались дома. В гимназии только экзамены сдавали. Лучше педагогов, чем мама с дедушкой, не придумаешь. А теперь на гимназию денег нет, на заявление об экстернате отказ. Отец добился, а я не смог. Записались в ближайшую муниципальную школу. Скоро вызывают меня к начальнице: дети не подготовлены к учебе. Как так? Гимназические экзамены каждый год прекрасно выдерживали. «Девочкам не привиты необходимые качества характера и поведения». – «Не только привиты – проверены в беде». Спросила, что произошло. Смягчилась немножко: согласна, говорит, дать испытательный срок, если примите меры к исправлению. И протягивает мне два листка. Классное сочинение на тему «Кротость и скромность – лучшие украшения девушки». Мои красавицы изобразили: одна – «тезис не имеет смысла», другая – «утверждение противоречит моему опыту». Вечером советуемся: уходить или потерпеть. Согласились дать школе испытательный срок. Полгода терпели, больше не выдержали. Принуждение, унижение, произвол. Скука столбнячная. С неприятными характеристиками еле-еле устроились в другую. Ничуть не лучше.

Пришлось мне глотнуть этого кислого лекарства – родительского страха перед школой. Зубы сводит. Успешно лечит от самоуважения. Девочки-то теперь не внучки знаменитого профессора, а дочки обнищавшего десятника. Собралась надо мной туча командиров: учителя, учительницы, надзирательницы, попечительницы, классная дама, школьная начальница, три инспектрисы и окружной инспектор. Все в претензии. Угрожают. «Либо вы серьезно беретесь за дисциплину дочерей, либо мы поставим вопрос о школе для трудновоспитуемых девочек!» Возражать трудно – ведь и правда «вопрос поставят». Но не понимал, чего они хотят. Вдруг дошло. Мои гражданки, как в школу поступили, еще до всех неприятностей, проштудировали «Образовательные законы» – брошюрку в библиотеке взяли – и «Устав муниципальной школы». Устав в коридоре торжественно висел. Рамка из фольги под серебро. «Гуманистический характер обучения. Уважение к личности ученика». И тому подобное. Она ведь об этом говорила, я все вспомнил, все! «В социальный контракт школы с ребенком самые важные пункты вписаны симпатическими чернилами. Несправедливостью, жестокостью и скукой школа учит: – «такова жизнь!» Учит, что закон не поможет. Учит смиряться и пресмыкаться, но и противостоять тоже. Страшно ломает и давит, но в самых сильных, умных и человечных учениках воспитывает твердое несогласие с тем, что жизнь такова. Но это сверх задания. А задание – сломать. Школа дает образцы отношения к власти: терпеть и ныть, ворчать и подчиняться, обманывать и трусить. Опыт притворства и хитрости оттачивает до виртуозности. Да, еще изобретательность на мелкие пакости. Категорически нельзя сохранять выдержку и взывать к писаному праву…» Это наши с нею девочки как раз и делали. Я все вспомнил, что она говорила… «У школы есть страшное оружие – коллективная ответственность: «Не подчинишься – не выпущу никого. Три часа вместе с тобой отсидит весь класс. А завтра чтоб отец явился»» Так все и было.