Елена Иваницкая - Делай, что хочешь

Вызывают меня на серьезный разговор двое товарищей из правления. Приходят с женами. Такое ужасное несчастье, сочувствуем вашей потере, но не надо уезжать, бросать дело. Избушку разобрали, готова новая, поодаль, вы там ничего не узнаете, надо взять себя в руки и перебираться туда. И как-то глаза опускают. Вам, говорят, нужна хозяйка в дом, матушка ваша больна, девочки не справятся, вон вы малышку всю ночь баюкаете. Для семьи, для девочек надо жениться. Мне показалось, ослышался. Это же помешательство какое-то. Нет, мол, выслушайте. Есть хорошая женщина, двух дочек одна поднимает, молодая, девочки поменьше ваших старшеньких, женитесь на ней, и вам хозяйка, и ей поддержка. Говорю, что разговор надо прекратить, это невозможно. Смотрят в пол. Что же вы так, упрекают, поймите правильно, мы же вам не на радость, не на утешение советуем, а чтобы выжить и детей нищими сиротами не оставить. Ведь знаем ваши обстоятельства, они плохие. Да уж, говорю, бывает хуже, но редко. Нет, толкуют, вы сейчас не о том думаете. Если уедете, здесь все потеряете. Квартира ваша заложена и сдана. Куда вы вернетесь? И еще. Вы, конечно, рассчитываете продержаться какое-то время на те деньги, какие на счету товарищества. Но все средства в работе, в обороте, мы не сможем вам сейчас вернуть. Вы, конечно, вправе потребовать, но придется по суду. Вы, конечно, отсудите, но нескоро, да ведь и не станете вы с товариществом судиться. По-человечески не станете. И уезжать, вы не обижайтесь, это предательство не предательство, а что-то вроде. Оставайтесь, работайте, женитесь. С женой покойной в душе посоветуйтесь. Она вам то же скажет. Девочки поймут. Да и как вы от могил уедете?

Поблагодарил за откровенный разговор. Пошел к тетке. Она закуток наш метет. В конце коридора отгородили нам занавеской на веревке. Говорю как в столбняке: меня спрашивают, как от могил уеду. Она в слезы. Тетка все время плакала, глаз не осушала. А девочки – нет, ни разу не видел. «Если ты в силах, говорю, так сегодня же» Меня могилы не держали. И она говорила, что лучшее – это кремация, а прах развеять по ветру. К стихиям огня и воздуха…

В тот же день уехали.

Город – городишко. Сняли комнатку, жилой чердак. Дождаться суда – и назад, в столицу. Возвращаемся.

Когда все вместе молчат об одном и том же, трудно разговаривать о чем бы то ни было. Сядем вокруг стола и тихонько обсуждаем: как, когда, куда? Не говорим только – зачем? И не говорим – домой. Как вернуться к прежнему, когда все так изменилось, ушла душа?

Тетка болеет, плачет, мучится. Как-то раз плохо ей стало, а девочек не было. Говорит: «Это меня, старую, нужно было похоронить, теперь уже скоро». Я так и набросился на нее, вспоминать стыдно. Она за сердце хватается, а я реву во все горло: «Ты что несешь? Ты в уме? Еще и тебя хоронить? Ты соображаешь, что дети маленькие? Что у нас опять две корзинки? Ты соображаешь, о чем я-то думаю?» Долго кипел. Очень уж намолчался. Наконец, выдохся и говорю: «Как хочешь, а чтобы была на ногах здоровая, а то меня похоронишь». Странно или нет, но тетка подобралась как-то и действительно – смотрю, день за днем ничего, встает, оживает. А у меня после этого вдруг голос пропал. Целые сутки вообще ничего выговорить не мог, и кровь во рту. Скрывал, конечно. Потом долго еще сипел еле-еле.

Две корзинки – это да. Надо выбираться. Потащился на телеграфный пункт. Долго сидел над бланками, пером в чернильницу стучал, ничего не мог написать. Кое-как сочинил. Несколько слов. Одну телеграмму в общество строительных десятников, что возвращаюсь, работу ищу. Вторую – тому старшине, с которым много лет назад начинал. Он подрядами занялся и сильно поднимался. Мы дружили. Просил взаймы на первое время и подыскать жилье подешевле, пока наша квартира не освободится. На следующий же день откликнулись. Работа будет. Деньги высланы. В обеих депешах: «Что случилось? – ответ оплачен». А что случилось, как это написать на бумаге? Нашу историю все знали, конечно. Телеграфист говорит: «Давайте я напишу» – «Спасибо, – шепчу кое-как, – напишите». Он: «Вам прочесть или не надо?». – «Прочтите», – говорю. Он помялся и прочел: «Ужасное несчастье. Разбойное нападение. Жена, отец погибли». И я понял, что суд высижу: там будут эти слова, а они переносимы, потому что ничему во мне не соответствуют.

Судили присяжные. Я один ходил. Зал суда – пристройка к тюрьме. Вроде большого сарая. Двери прямо на улицу. В левом углу подсудимые за перегородкой, в правом – заседатели за длинным столом. Посередине за особым столиком председательствующий с колокольчиком. Народу много. Даже в окнах любопытные. Но какое-то слышалось ворчание: «Да что, устроили тягомотину, когда и так все ясно».