Елена Иваницкая - Делай, что хочешь

Весь первый день разбирались с личностями обвиняемых. Я смотрел, ничего не понимал. Похожи на людей. То есть просто люди как люди. Ничего злодейского. Молодые. Двое деревенских, еще двое наших, приехали город строить. А тот, убитый, не деревенский и не приезжий, а так, перекати-поле, то появится в деревне, то пропадет куда-то. Может, и правда он у них главарем был. Испуганные, набыченные. Еще и мычат, словно говорить плохо умеют. Измолотили их тогда, почти покалечили. Ребра, челюсти поломаны. Мальчишка тянет свое: я не хотел да я не хотел. Потом кто-то научил дурака, он заныл: чистосердечно раскаиваюсь. Его мать привела еще четверых детей. Когда ее вызвали, хлебнула для храбрости, почти не таясь. Помню, жалко ее было. Косынку на груди завязала и, пока спрашивали, все за хвостики тянула и дергала. Потом плакала, чертыхалась, развязать не могла. Не о снисхождении просила, а доказывала, что сын не виноват. Прямо кидалась на этих: «Врете, что он с вами был! Озорник, лентяй, ума нету, пороли мало, но чтобы такое – да никогда! Рады свалить на малолетку! Вы его после затащили!» Еще думал: правда ведь, не верит. А как это – поверить, что твой ребенок вот такое совершил?

Допрашивают: как и с какой целью вступили в преступный сговор? Мычат: «Ну как да ну как, все знали, что у них денег сильно много, он же сам столько раз говорил – проговаривался не то хвастался». Он сам – это я. И что это значит? Оправдываться нечего. Что-то сказал, а дикий слух пополз. Может, о кирпичном прессе, он дорогой был, его долго не решались заказать, я настаивал…

Так все наболело, что уже как бы не боль, а жгучая тупость. Слушаю и словно плохо слышу. Думаю: кто вы такие? Откуда вы взялись? Как странно, если вспомнить какой-нибудь наш день и сопоставить. Как это могло случиться, что мы с ним встретились и его судят за убийство? Ладно, пусть, могу понять, что в жизни бывает и так. Как холера или землетрясение. Но это мне надо было погибнуть. Тогда был бы какой-то понятный смысл. А так ничего не понятно. И что с девочками будет. Это же и сравнивать нельзя, насколько лучше, если бы они остались с нею , а обо мне бы память, что отец, Старый Медведь, погиб, обороняя детей и дом.

Три дня судили. Главным виновником признали убитого. Мальчишке приговорили четыре года тюрьмы. Ему восемнадцать только во время суда исполнилось. Малолетний. До восемнадцати половинный срок. Остальных на каторгу, на острова, на восемь лет, на десять.

А меня к чему присудить? Как сразу подумал тогда, что это я виноват, так ведь оно и выяснилось.

Все, закончился суд, надо уезжать, а мы в городишке застряли. Из-за меня. Никуда не гожусь, ничего не делаю, ночами в кабаке торчу. Маленькая затосковала. Мается, как будто ищет чего-то, просится на ручки и все спрашивает: где мама, ну когда мама придет? Девочки ее отвлекают, уговаривают подождать и оглядываются испуганно. Самим как тяжело и за меня боятся. А тетка посоветовала «Ты совсем ни о чем не думай. Видишь дверь – говори себе: дверь. Видишь дорогу – говори: дорога. И еще говори: пора ехать. Может, как-нибудь и выкарабкаемся». Странный такой совет. Но я и раньше пробовал не думать.

И вот смотрю в кружку, к стене в углу привалился. Накурено, чадно, хотя все окна распахнуты. Стараюсь глаза не закрывать. Едва закрою, как все тело словно вырастает, делается огромным, как дерево, как гора, а в голове колокол гудит или часы бьют. Но часы, похоже, и правда пробили: слышу сквозь шум: «Да полночь уже!» И как-то само собой и очень ясно представляется: так поздно, а ее нет, что же я здесь сижу, надо выйти встретить. Но перевожу глаза и говорю себе: стол, кружка, на скатерти дырка прожжена. А рядом подвыпившая компания все пыталась отхватить песню. Дружно приступали: «Пришла к тюрьме девчонка, рябая стрекоза! Вихлявая юбчонка, подбитые глаза!» Но какое-то сразу словесное месиво, смех, брань и начинают сначала. Не могли договориться, как правильно продолжать. Одни затягивали «Железные ворота, высокая стена…», а другие «Сама ты виновата, тюремщик ей сказал…».

Конечно, виноват. Кто я вообще такой? Когда потребовался защитник, тут-то меня и не нашлось. А разве теперь я детям опора и поддержка? Бросил их тогда, бросил и теперь. Сижу, «Рябую стрекозу» слушаю. Горе-певцов обругали: или заткнитесь, такие-сякие, или пойте как следует. Они как-то поладили, песня загремела: «Любовник твой – убийца, повешен он вчера за то, что кровопийца, в шестом часу утра!» А я, наверное, задремал. И приснилось, то ли привиделось. Так зримо, так внятно, вот прямо перед глазами. Наша комнатка под крышей. Привиделось вот такое, хорошее: нет – меня, а она с отцом – живы. Все живы. Знаю во сне, что это их последняя ночь в городке. Собрались, уезжают. У двери две корзинки увязанные. Вижу ее с малышкой на руках. Успокоила, убаюкала, положила к тетке, села рядом на скамеечку и гладит старую по голове, волосы седые перебирает. Шепчет что-то. Хочу слышать, что шепчет. И тут же слышу. Вспоминает, как тетка нас познакомила. Прошу ее: «Говори, говори еще». Нет, не во сне, а сквозь сон, я же не до конца разума лишился, понимал, что все это только кажется. Вижу девочек моих, сидят на топчане, прижались к дедушке, он их утешает. Говорит, что собственной своей смерти бояться не надо, что смерть тоже часть жизни, но существует только для остающихся. Пока мы есть, смерти нет, а когда есть смерть, нет нас… И тут я очнулся каким-то толчком ужаса. Потому что отец умирал, зная, что дочь ранена, что он помочь ей не успеет, что внучка остается в руках бандитов.