Елена Котова - Период полураспада

– Только не затягивай с этим вопросом, сестренка.

– Алочка, я твоя племянница, ты только что меня сама поправила, – засмеялась Татка. – Моя сестренка – это твоя дочь. Пойдем, хочу еще раз взглянуть на нее.

Елена в новом голубом костюмчике держалась за прутик кроватки и качалась в ней, пытаясь встать на носочки и крутя попкой.

– Смотри, как ей нравится новый костюмчик, – воскликнула Татка, – очень кокетливая девочка, вся в маму.

– Татуся, мне надо молоко сцедить на завтра. Чтобы мама и Люба могли Алену покормить, пока я на работе.

– Кто это, Люба?

– Ты слишком давно у нас не была, Тата, – рассмеялась Алка. – Люба приехала из деревни, спит на нашем знаменитом сундуке, напротив ванной. Я на работу вышла, а маме одной с ребенком трудно. Папа настоял, чтобы мы взяли прислугу. Виктор… ну ты же знаешь его… Он согласился платить.

– Тетя Катя не работает, тетя Мила все время дома, Ревекке Анатольевне делать совершенно нечего, зачем вы деньги выбрасываете на домработницу? Извини, что я так ставлю вопрос.

– Это папа его так поставил. Думаю, для него это скорее вопрос принципа. Витя молодец, он правильно к этому отнесся. На лето мы снимаем в этом году дачу в Шереметьево. Сразу после майских переезжаем. Виктор нашел чудную дачу у вдовы генеральши, большой дом, огромный участок. Ты обязательно должна к нам приезжать в гости.

– Твой Витя – настоящий мужчина. Я рада за тебя, Алочка, – заявила Татка.

С дачи съехали рано, конец сентября выдался на редкость холодным, по утрам были заморозки, лужи подернулись корочкой льда. Катя выкатила коляску со спящей внучкой на балкон комнаты на Большом Ржевском: Любу она отправила на Тишинку за продуктами, а самой спускать коляску в лифте ей было трудно. Внучка посапывала с соской во рту. Катя поправила кружевную оборку розового конвертика и пошла возиться у плиты. Раздались три звонка: Алка пришла с работы рано.

– Мам, а где Алена?

– На балконе спит.

Алочка побежала в комнату: ее десятимесячная дочь подпрыгивала в коляске, крепко держась ручками за каменные перила балкона на шестом этаже, и, глядя на прохаживавшихся по парапету балкона двух серых голубей, приговаривала: «Гули… Гу-уу-ли…»

– Мама, она выбралась из пеленок и стоит голая! – Алка бросилась к дочери, стоящей на осеннем ветру во фланелевой рубашонке. Дочь посмотрела матери в лицо и радостно заявила: «Гули-гули… Гу-уули….»

– Гулька ты моя, господи, на шестом этаже. Мама, ну как так можно. И холод такой!

– Алочка! Это ее первое слово…

– Мам, скорей неси теплое одеяло, она простудится. Гулечка ты моя, детка… Стоит на балконе голенькая! «Гули-гули-гули»… Первое слово, мама, ты права… «Гули-гули…» Так и буду теперь ее звать «Гуля»… – Алка взглянула на мать, – Мам, знаешь, ей имя Гуля подходит больше и чем Елена, и чем Алена… Ты не находишь?

– Гуленька… – произнесла Катя. – Гуля… Трогательное имя. Она сама его выбрала.

Алка с Ириной читали незамысловатую повесть Ильи Оренбурга «Оттепель». Это слово незаметно вошло в обиход как примета новой жизни. Виктор в который раз перечитывал речь Хрущева на двадцатом съезде, номер газеты «Правды» с ней был затерт уже до дыр. Он отправил очередной запрос о судьбе отца, и только в пятьдесят восьмом получил ответ: Степан Иванович Котов был отправлен в тридцать седьмом году в лагерь… дальше шел длинный номер лагеря, где отца расстреляли в сороковом году. Виктор сидел на диване, вспоминая письмо отца, пришедшее зимой сорокового, то, единственное, где отец писал, что живет хорошо и скоро вернется.

На следующий год дачу в Шостке, на Украине, выхлопотал Соломон. Две комнаты в гостевом доме знаменитой фабрики кинопленки. Виктор заплатил за дачу, а за Катин билет Соломон взял с него только половину, сказав, что Катя едет не только из-за внучки, но и как его собственная жена. А счет за питание они по приезде поделят пополам. Когда они вернулись, Виктор и Алка сняли комнату, оставив дочь на Ржевском и забирая ее к себе лишь на выходные.

В комнате у Белорусского вокзала Алку закусали клопы, она плакала, требовала, чтобы Витя искал другую комнату. Другая нашлась тоже на Горького, рядом с Телеграфом, в том самом месте, где два десятилетия спустя построили уродливое панельное здание гостиницы «Интурист», а в следующем веке – отель «Ритц». Дом стоял на горке, зимой кишащей детьми из окрестных домов с санками и картонками. Когда родители привозили дочь к себе, та требовала, чтобы отец пускал санки вниз с горы, а она летела быстрее всех остальных детей. В квартире у Телеграфа клопов не было, но у хозяйки жило четыре кошки, и Алочка опять плакала, говоря, что квартира пропахла мочой.