Елена Котова - Период полураспада

– С одной стороны, процесс протекает во времени, – пыталась внести свою лепту мать, поднаторевшая в философии, – а с другой – сами элементы вещества меняют свою природу.

– А когда распад заканчивается?

– Этого никто не знает, – ответила Алка. – Все время пополам, пополам… Может и бесконечно продолжаться, ведь все равно же не ноль. Если остаточные атомы ни во что не переродятся, не потеряют свою активность, полураспад так и будет длиться. Чунь, честное слово, не забивай этим голову, выпиши формулу, зазубри, а после контрольной забудь.

– Кстати! – Чуня обрадовался такому либеральному решению муторного вопроса. – Я хотел вам сказать, что на выходные к нам приедет Эрин.

С девушкой Эрин из Западной Вирджинии Чуня познакомился летом в летнем лагере для юных одаренных художников – у него внезапно открылся талант: он прекрасно рисовал, легко овладел техникой работы маслом. В его картинах, по-детски неумелых, была тем не менее выразительность и бесспорная оригинальность. Мать поражалась, что сын не копирует работы художников, что его картины нельзя назвать заимствованными… Она не понимала еще, что ее сын идет уже своим путем, прокладывая его, правда, наощупь, с закрытыми глазами.

Девушка Эрин жила в городе Charleston с населением пятьдесят тысяч человек. Алка с дочерью уговаривали себя, что первое увлечение пройдет, не может не пройти… Первая любовь, горячка, которую жаждущее всего тело и сердце, протестующее против тирании матери и бабушки, принимают за истинное чувство.

– Это все твое воспитание, – не упускала при этом добавить Наталия Семеновна.

– А это-то здесь при чем? – огрызалась дочь. – Что ему мало было приличных девочек? И в школе, и частном клубе танцев. Никто его вниманием не обходил, между прочим! Помнишь Александру, которая все звонила, приглашала его то на каток, то еще куда-то?

– Александру?

– Из Джоржтауна, мам, ну как ты не помнишь…

– Это там, где им обед официанты в белых перчатках подавали?

– Ну да… Потом эта Александра, дочь хозяев, и еще какая-то Лиз все звонили ему…

– Юра страшится девочек, которых надо завоевывать.

– Только не говори мне, что он станет, как Мишка…

– Не приведи господь… В школе он чувствует себя козлом отпущения. Ты не сумела ему помочь, объяснить, что надо быть выше этого. Хотя в свое время сама прошла через то же самое в МГУ, и тебя это только закалило. А сыну ты передать этого не сумела, потому что ты им не занимаешься. Не научила его ставить и достигать цели.

– Это платье, сшитое будто из штор, купленных в «Икее»… – вздыхала Гуля, – … и этот красный секретарский маникюр…

– Дело не в маникюре… Посмотри на Таню. Ее жизнь труднее твоей, но она занимается Игорьком. А ты запихнула сына в дорогую школу и думаешь откупилась от него? Ты не дорожишь семьей… Нет, не дорожишь… Ни матерью, ни сыном.

Маме было не объяснить, как дорожила Гуля семьей. По-своему, а не по-маминому. По-иному, чем Таня, которая тоже ею дорожила по-своему.

Когда-то зеркальный вестибюль дома на Большой Ржевской начал распахиваться, отпуская от себя атомы семей, на которые распадалось их общее гнездо. Гуля хорошо помнила вестибюль, но памятью, а не сердцем. Ее собственная семья была совсем другая, чем та, что жила на Ржевском, ее семью меняло не только время, но и пространство. Как ее мать когда-то увезла собственную семью со Ржевского на окраину, она сама – тоже собственной волей – увезла свою семью на другой континент. Страна отпустила ее, а может, выпихнула. Зеркала разбились, осколки разлетелись. И она, и Танька ищут в них отражение своего будущего. Одна – настойчиво и осознанно, вторая – по наитию и бестрепетно, принимая за реальность увиденное в случайном осколке…

Обе сестры волею судеб жили теперь в одной стране, в трех часах езды друг от друга. Два кусочка прежней огромной семьи невероятным образом оказались в Америке, совсем рядом. Но сблизиться им было в те годы не суждено. В год переезда в Америку Тани, которая ехала с мыслью, что это так, попробовать и точно не навсегда, ее старшая сестра, которая пятью годами раньше приехала сюда с убеждением, что для нее это навсегда, возвращалась в Россию.

Лена хорошо помнила свое поступление в университет. Сейчас к университету готовился Юра, и ему нужно было служить так же, как ей самой служила ее мать. Лена считала, что она делает все возможное и невозможное, но от ее служения никто счастливее не становился. Она страдала, видя, сколько в сыне протеста, агрессии. Это был не просто переходный возраст. Поиск себя и своего места в мир у Чунечки был столь мучителен, что и мать, и бабушка страшились срыва. Суицид, наркотики, гомосексуализм… Да, домыслы, но кто знает, какие фантомы мучают его. Что муки его были тяжелы, сомневаться не приходилось. Другое время, другая страна. Гулино поколение, поколение матери и бабушек, при всех различиях между ними, всегда понимали, куда они идут. Может, потому, что они шли стадом?