Елена Котова - Период полураспада

– Тогда почему ты в России, чем тебе Всемирный банк был плох?

– Я наконец не в трюме, а снова на Олимпе. Потрясающий адреналин, когда постоянно принимаешь решения. И потрясающее ощущение, когда есть деньги, и можно себе многое позволить. Чунька со временем это тоже поймет.

– Кисик, не настраивайся, что он станет тем, кем ты хочешь. На Уолл-стрите тоже… зубами и локтями… Он другой, не требуй от него невозможного.

Коля не первый раз повторял это, но Лена не могла слышать, что ее сын чего-то не сумеет или не захочет добиться. Зачем ей тогда все остальное? Она открыла для него иные горизонты и даст ему еще многое. Даст ему все, что нужно для той жизни, которую она выбрала для него. Ради чего еще она зарабатывает эти деньги?

Какая же невыразимая нежность и тоска! Юра смотрел на рыжеволосую веснушчатую Эрин за столиком забегаловки в аэропорту Денвера, не желая ее отпускать. В Денвере он еще не знал, что через год его мать, так рвавшаяся в Америку, покинет ее, но уже знал, что через год он сам покинет «дом на опушке», пойдет в университет, и там начнется другая жизнь. Он радовался, что наконец будет жить по-своему, не будет слышать, как мать от него постоянно что-то требует, – он жалел мать, видя, как та выбивается из сил, но не упускал случая ей нахамить. Радовался, что ему не надо будет ездить в эту мерзкую школу, тем более на старой машине с бабушкой, когда остальные мальчишки ездили сами, на подержанных тачках, подаренных родителями при очередной смене собственных автомобилей. Но главное – теперь у него есть Эрин, и он не позволит какому-то университету разлучить их. Вот сейчас объявят ее рейс, и он останется снова один, наедине с тиранией матери и бабушки, с ненавистной школой.

Весь год он рвался к Эрин, весной ночью выкрал мамин «Форд Таурус» и помчался к ней: та написала ему письмо, что ждет своего принца, который приедет за ней на золотой машине. Юра понимал, что это мерзко, что мать будет сходить с ума, но все это было неважно. Ему была нужна Эрин, ее запах, ее плечи, ее руки, ее слова о том, что он принц.

Юра так и не осмыслил те пятнадцать часов, когда он перемещался – в пространстве и во времени – из Москвы в Вашингтон. Они были мучительны, и он старался стереть их из памяти… Он давно не скучал по Москве, но чувствовал себя несчастным, его душа была наполнена безотчетной тоской, жизнь – настоящая и будущая – представлялась безрадостной. Все ждут от него напора, азарта и куража в использовании возможностей, данных ему новой страной, и хотя эта страна ему уже очень нравилась, он не чувствовал, что она добра к нему. Это лишало его желания брать у нее что-либо вообще.

Когда мама, стремясь его порадовать, покупала ему ботинки намного дороже, чем могла себе позволить, Юра им не радовался, но и не протестовал. Бессмысленно! Ну не купит мать ему этих ботинок, которые выглядят совершенно по-идиотски, в которых ходят одни тридцатилетние старики, и что? Он, что, от этого станет счастливее? Не станет он счастливее ни с ботинками, ни без. Он ненавидел школу не только потому, что в тинэйджеровской среде непременно нужен козел отпущения, и он более других годился на эту роль по понятным причинам: происхождение и сравнительная бедность. Ему претило, что в ней надо нестись радостным стадом играть в бейсбол, в лакросс и прочую американскую галиматью, и еще больше претил дух конкуренции и драки за лидерство, которым эта школа воняла. И университет наверняка будет так же вонять.

– Юра, это огромное преимущество, что ты русский, а не изъян, как думают они, выросшие в стране, которая пухнет от сознания собственного величия, не понимая, что это провинциально. Ты космополит, ты двуязычен и бикультурен. Тебе нужна профессия, в которой это дает максимум конкурентных преимуществ. Ты должен стать финансистом или юристом. Даже врачом, хотя врачом ты, конечно, быть не хочешь. Ты же понимаешь, что конкуренция – это ценность, – твердила мать, не видя, что после слов «ты должен» сын отключился, а после слов «ты же понимаешь» в нем закипела бессильная злоба.

– Мам, я не хочу ни с кем конкурировать… – Юра тут же пожалел о сорвавшихся с языка слов, влекущих за собой неизбежное продолжение дискуссии с матерью. Уж она-то всю жизнь всегда и со всеми конкурировала.

– Ты разве не хочешь стать инвестиционным банкиром и в двадцать пять зарабатывать сто тысяч, а в тридцать – полмиллиона?

– Полмиллиона хочу….

– Для этого я и вывернулась наизнанку, чтобы ты учился в Saint Albans School, а теперь поступил в Wharton School of Economics, в крайнем случае в университет Berkeley.