Александр Мелихов: Мои университеты. Сборник рассказов о юности

Так, по знакомству, и в моей комнате объявился ученик. Звали его Пак Чжин Цой. Он с первого взгляда понравился мне тем, что вел себя по-восточному скромно, не торопился присесть, вежливо кланялся, избегал смотреть в глаза, и на лице его блуждало вопросительное выражение: как бы не сделать такого, чтобы всем стало неудобно? Его простая белая рубашка, застегнутая на все пуговицы, и шелковистый галстук дополняли и без того приятную картину. С первых же минут Цой попросил меня:

– Мои учители… всегда говорить медленно. Ты говорить быстро, это хорошо, иначе не понимать, что говорить русский люди.

У Цоя был приятный, немужской голос, рыжие осветленные волосы и симпатичные передние зубы: как у белки в прыжке за орехом. В общем, весь он был как с картинки модного корейского журнала, но держался скромно, просто, чем значительно меня приободрял. К первому уроку я заготовила небольшое вступительное слово о братских народах, но мою длинную горячую реплику встретил осторожный взгляд:

– Не по-ни-маю.

– Корея и Россия – друзья… понимаешь? ( Кивок. ) Как братья. ( Кивок. ) Хотят изучать русский язык. ( Кивок. ) Понимаешь?

– Не понимаю.

Я начала коверкать фразы: я ломала, крошила и дробила самые простые выражения в поиске элементарного смысла, который бы дошел до странной большой головы Цоя, аккуратно берущего с меня подпись после каждого проведенного занятия, с которых, я догадываюсь, он выходил с девственно-белым листом не только тетрадей, но и знаний. Он знал достаточное количество слов, мог переводить фразы, но общий смысл ускользал от него, как ускользает от нас собственная тень.

Между нами почти сразу установились дружеские отношения, мы друг другу понравились и улыбались вовсе не вымученной улыбкой вежливости. Вскоре Пак Чжин Цой признался:

– Ты красивая. Пуще будет хорошо. Я мечтаю вам. Это метапор.

Думаю, что ни одна девятнадцатилетняя девушка, какой я в тот момент была, не могла бы не растаять от подобного признания. Тридцатилетний Цой же крутил ручку, которой так и не написал ничего по-русски, ни одного упражнения, ибо писать ему было не по душе, и откровенно расспрашивал:

– Ты можешь любить такой, как я? Я не очень красивый, как я, не нравиться девушки. Когда иду в клуб, никто не смотреть на меня.

Непостижимым образом мне стало импонировать его дурное полудетское произношение, иногда я совсем не поправляла его, в надежде услышать одно из на скорую руку сляпанного:

– Я был в России. У меня был преподавательница, очень красивая девушка. Европейские девушки не любят такие глаза… странное лицо. Я должен учить, как встречаться с красивые девушки. Надо учить говорить штуки.

Под «штуками» он, конечно, подразумевал шутки, но «шутки» никак не желали откладываться у него в голове, точно так же, как вместо слова «монета» звучало в его устах упрямое «ремонт», а вместо «ленивый» – то ли «ослиный», то ли «маслины». Все это придавало его речи особое очарование, и мне оставалось завороженно наблюдать, какую истину изречет в этот раз его широкий, белозубый корейский рот. Смеяться он вообще любил. Хохотал как ребенок, закинув голову назад и издавая то булькающие, то рокочущие переливы горлом.

Цой никогда не брал быка за рога, как привык обыкновенный русский человек: он начинал издали, подбирал самый кончик ниточки и медленно, неторопливо начинал сматывать ее в клубок. Все, за что он принимался, обрастало особенностями и подробностями и от этого становилось чем-то наподобие чайной церемонии. Но подобная медлительность и тщательность в личных телодвижениях отнюдь не означала, что он не любит быстрой езды, как и любой русский. Пару раз мне довелось вместе с ним ехать на его любимой машине, синем юрком «Мини-купере». Меня бросало от приборной доски и обратно, кренило вправо и влево, вжимало в спинку кресла, а мой спутник продолжал размеренно выжимать сто пятьдесят километров из своей игрушечной машинки, не довольствуясь малыми силами (лошадиными). В чем нельзя его было упрекнуть, так это в чрезмерной бережливости: он считал справедливым расплачиваться за меня по счету в ресторане и все так же аккуратно вносить плату за наши уроки, которые я стала сводить к прочтению гастрономических текстов, его они немало забавляли.

На церемонию вручения моего диплома он торжественно принес в подарок букет белых хризантем и свой записанный еще в Корее CD, одну из песен на котором даже попробовал мне перевести. Это было что-то экзистенциальное, вроде «Маленького Принца», о девушке и невидимой рыбе. А впрочем, кто знает, ведь песни были на корейском. Сейчас я жалею, что не сохранила при переезде этот компакт-диск.