Жаринов Викторович - Библиотека Дон Кихота

Но тогда, в 84-м, такой клич оказался как нельзя кстати. Этот клич был навеян Воронову эпопеей Толкина. В его воспаленном мозгу болезнь матери и ее внезапная смерть проассоциировались с кознями Саорона и с борьбой за кольцо Власти. Болезнь обрушилась внезапно. Во всем этом угадывался какой-то мистический смысл. Во всяком случае именно так Воронов и объяснил для себя происходящее. Его продолжавшаяся ровно неделю отчаянная битва за жизнь дорогого ему человека напоминала схватку хоббитов Сэма Вайза и Фродо с гигантским пауком Шелобой. Маленькие недорослики, впрочем, Шульц весил килограмм 130, с одной стороны, и огромная непобедимая сила, сила Судьбы и Смерти — с другой. Эти 130 килограмм Шульца вселяли, конечно, уверенность, но уверенность призрачную: Смерть играючи разбрасывала куда более тяжелые массы. А сдаваться все равно не хотелось. К оружию! А там будь что будет. Он сам ощутил себя Фродо, а Сэм Вайз — это папаша Шульц, который понимал его без слов и который готов был идти с ним до конца, потому что Шульц очень хорошо чувствовал детское отчаяние, охватившее Воронова, хотя самому толстяку оставалось всего 17 лет быть рядом со своим Фродо, пока ему не пришлось с глазу на глаз встретиться со своим личным пауком Шелобой и все-таки проиграть битву.

— К оружию! Своих не сдаем! Понятно?

И тут Воронова поразила одна довольно странная мысль: уже тогда, в далеком 84-ом во всем виновата была Книга, которая так мучила его сейчас, заставляя писать себя. Внезапная смерть матери, а потом тихий уход папаши Шульца из жизни, когда он в последний раз взглянул на свои розы, взглянул и испустил вздох, очень похожий на прощальный вздох Мавра, и реальный вздох папаши Шульца успел-таки стать частью еще только пишущегося романа, — ведь это все нужно было, чтобы просто окреп его, Воронова, «расплавленный страданьем голос», чтобы он, голос, достиг наконец «нужного накала», и Книга получила бы нужное звучание, нашла нужный тембр, нужное звуковое выражение. Без страдания хорошей Книги ни за что не напишешь, а страдание — это крик, вой, неподдельное выражение боли. Такое не сымитировать, не придумать, сидя за письменным столом. Это Книга, вероломно врываясь в его судьбу, забирала близких людей и подготавливала себе почву. Она мяла жизнь Воронова, как скульптор мнет в руках глину, чтобы потом вылепить из подготовленного материала нужную фигуру. Получалось, что Книга не недавняя гостья, а очень старая знакомая, которая тайно в течение всей жизни ведет его к какой-то таинственной цели…

Но причем здесь все-таки флакон из-под духов, быки, апельсины и шотландский мармелад? Ах, да! Мечта о загранице, которая была знакома Воронову еще с детства. Книга и здесь все про него знала. Для Нее просто не существовало никаких тайн. Она владела им и владела без остатка.

Воронов вспомнил, что в детстве, когда он учился в школе?7 Октябрьского района города Москвы еще в конце 50-х недалеко от этой самой школы был выстроен кирпичный дом для работников МИД'а. Вон куда, оказывается, сумела забраться проклятая Книга. Она, как клещ, пыталась проникнуть в саму кровеносную систему. Ну, что ж — валяй, даже интересно, что из этого всего выйдет? Неужели действительно роман получится? Неужели каким-то непостижимым образом свяжутся флакончик, быки, апельсины и розы? А еще — правые отрубленные руки артистов. Вон их сколько скопилось! Про них тоже нельзя забывать. Давай! Валяй Книжица! Сплетай причудливый узор, делай бессмысленный коллаж чем-то цельным и понятным. А ты пиши, пиши, рученька, не уставай, милая, лети по бумаге, скользи по ней впереди мысли, впереди воспоминания! Интересно — неужели получится? Это как в детективе Агаты Кристи: бессмысленный набор происшествий и предметов, который потом складывается в хитроумный замысел преступного интеллекта. Что ж, дадим преступнику, то есть Книге, право свободно действовать, тем более, что сам автор здесь почти не имеет своего голоса.

Итак, в его, Жени Воронова, класс ходили дети работников дипломатического корпуса. Все они либо уже прожили по нескольку лет за границей, либо сидели на чемоданах и ждали лишь назначения. Володя Наумов, Лена Кузина, Наташа Писарева, Лена Козлова — эти имена счастливцев навсегда засели в сознании Жени Воронова. Они и одевались-то по-особому. Чего стоили хотя бы разноцветные колготки Ленки Козловой! Эти колготки буквально взорвали подростковую сексуальность полуголодных, плохо одетых дворовых мальчишек. Женя хорошо помнил, например, китайские кеды фирмы «два меча». Это был настоящий дефицит, шик: кеды носили, не снимая, целое лето и осень. Отчего они за один сезон превращались в тряпицу, истлев от пота и грязи почти до подошвы. Хлопчатобумажный спортивный костюм и в лучшем случае какая-нибудь дешевая куртка. Вот и весь гардероб с конца мая и до конца сентября, не считая, конечно, ненавистную школьную форму мышиного цвета, которую ты вынужден был носить весь холодный сезон. С девочками дело обстояло не лучше. А тут колготки да еще разноцветные: красные, синие и даже белые. Ребята наверное впервые в своей жизни обратили внимание на девичьи, нет, на женские ножки, о которых писал еще Пушкин в своем «Евгении Онегине». Писала и им, дворовым ребятам, старая, выжившая из ума учителка по кличке баба Надя, которая была так стара, что, по ее словам, видела еще убитого юнкера, лежащего в луже на одной из московских улиц в октябре семнадцатого, предлагала осудить подобные легкомысленные строки поэта, цитируя каждый раз нелепую и глупую статью Писарева. Какое там! Ножки Ленки Козловой из дипломатического дома, обтянутые разноцветными колготками, лучше всего располагали сердца ребят к восприятию мудреной пушкинской лиры. А Ленка как назло все дразнила и дразнила своими колготками жадные взоры соседских парней. Их, колготки эти, видно навезли из-за границы чемоданы целые — носи не хочу. И Ленка носила. Красивая, белокурая, с каким-то нездешним выражением лица, это потом Женя Воронов понял, что такое выражение свойственно лишь роковым дивам. Так вот, с каким-то нездешним выражением лица Ленка сводила с ума всех ребят и крутила их головами с такой же легкостью, как крутят бильярдные шары точным ударом кия перед тем, как этим шарам упасть в лузу. Наверное, это загадочное выражение глаз, губ и прочее Ленка скопировала с модных западных, как сейчас говорят, гламурных журналов, которые тоже чемоданами натащили ее родные из той же заграницы. Но кто видел здесь, по другую сторону Железного занавеса, эти гламурные журналы с роковыми красавицами на обложках? Ясное дело — никто. Кроме Ленки, конечно. Она была дочерью самой Афродиты эта Ленка Козлова в своих сумасшедших, в своих потрясающих разноцветных колготках. Она лишь по документам числилась московской школьницей, чьи родители только что вернулись из-за границы. На первый взгляд ничего особенного: девчонка как девчонка. Сверху как у всех — унылая школьная форма темно-коричневого цвета с черным фартуком и белым воротничком: ни дать ни взять горничная из пьесы Толстого «Власть тьмы», а снизу, снизу взрыв, бразильский карнавал, снизу грех, радость, веселье, ужас, короче, такой коктейль чувств и новых ощущений, что в башке неизменно начинало звенеть, будто будильник утром, стоило тебе бросить взор на бесподобные, на потрясающие ножки Ленки Козловой. А тут еще этот Пушкин со своими лирическими отступлениями: