Жаринов Викторович - Библиотека Дон Кихота

Из чего уж делали эти самые чебуреки оставалось только догадываться, благо бездомных собак в Москве всегда было много, а вот мяса в самом конце восьмидесятых как раз и не хватало. Но с каким удовольствием, с какой детской радостью Шульц, а точнее папаша Шульц, притащил на тарелке эти самые чебуреки. И началась, что называется, началась трапеза примирения. Они ели и наслаждались, наслаждались молчаливой чавкающей роскошью человеческого общения. Они с жадностью съели всё без остатка. Съели молча. Потому что говорить было не о чем, потому что они на пару делили порции, по-братски отдавая друг-другу лучший кусок, проявляя в этом заботу и даже нежность. Так едят перед боем, перед атакой, перед казнью, сидя в одной камере смертников, в одном окопе, зная, что после этой порции, этого куска довольно сомнительного чебурека у тебя уже ничего, ничего не будет в этой жизни. И больше ни с кем и никогда ты уже не сможешь разделить этой общей и понятной всякому нормальному человеку радости.

Папаша Шульц жил согласно правилу: горя нет, горе люди придумали. И эта неземная божественная радость проявлялась в том, как он обожал застолье, любое пусть даже самое скромное. «Ты колбаску-то режь, режь», — любил повторять папаша Шульц какому-нибудь прижимистому хозяину, у которого случайно оказывался в гостях и с которым ему так хотелось поделиться постоянно переполнявшим его чувством радости, радости совместной бесхитростной трапезы.

Вспомнил Воронов и то, как умирал его отец, умирал от страшной болезни, умирал от голода…

— Да ты меня, Женька, совсем не слушаешь, — ворвался в его мысли Сторожев.

— Нет, нет, продолжай, — одобрил своего собеседника Воронов, бессмысленно улыбаясь чему-то.

— Вспомни, в детстве родители тебе запрещали читать за завтраком, обедом и ужином. Так?

— Так.

— Частенько они били тебя по затылку, вырывали из рук любимую книжку и говорили, что чтение вредит пищеварению.

— Было дело, — охотно согласился профессор, а сам еще раз подумал о своем отце, лишенном под конец жизни такой очень важной радости, радости общения с миром через естество, через пуповину, соединяющую тебя с самим солнцем, чьей энергией и наполняется все то, что идет на стол и в пищу людям.

— Но, как известно, «устами младенца глаголет истина», — неожиданно продолжил Сторожев.

— Это ты к чему? — попытался вернуться из своей задумчивости профессор.

— А к тому, что в детском чтении за столом она, истина, как раз и дает о себе знать.

«Пожалуй, он прав, — подумал Воронов. — Я сам замечал, как самозабвенно „жракают“ младенцы, как вытягиваются у них губы, как собираются глазки в кучку, как вылезает наружу язычок, стоит им увидеть перед собой мороженое».

Воронов любил подглядывать за маленькими детьми, когда родители покупали им какие-нибудь сладости. Какое выражение блаженства появлялось тогда на маленьких мордочках, украшенных веснушками, косичками, нелепыми чубчиками и ямочками. А если вдруг мамаша забирала назад лакомство, чтобы самой слизнуть замороженный крем со сливками, то малец или девчонка начинали прыгать на месте от досады, поднимать ручонки вверх, беспрерывно кричать: «Дай! Дай!» и пытаться вернуть назад украденное родителями счастье.

Профессора всегда удивлял тот факт, что из рук своих детей чаще всего сладости отбирали мамаши при полном равнодушии папаш. Что это? Случайность или закономерность? Подглядывая за мамочками, ученый пришел к выводу, что, скорее, это объясняется тем, что женщины способны дольше сохранять память детства, его вкусовые качества, и, забирая у дитя лакомство, они просто делают слабую попытку хотя бы на миг вернуться в прошлое: им страсть как хочется оказаться в одном и том же состоянии со своим ребенком, как это было уже во время беременности, когда мать и дитя связывала пуповина.

— Поясни. Не понял? — вновь вернулся к разговору Воронов. Со своего места ему видно было, как напряглась почему-то шея водителя. Казалось, он также ждал разъяснений.

— Я вот тоже своему по шее трескал, когда он за столом комикс листал, — признался неожиданно водитель.

— Само представление о рае связано с вечными актами еды и питья, а вы — по затылку, — буркнул недовольно Сторожев. — Шоколадка «Баунти» не случайно зовется еще «райским наслаждением».

— Препоганое, прямо скажем, наслаждение, — отпарировал водила, а потом добавил. — Плющиху мы уже всю проехали. Теперь куда?

— Прямо. Потом — направо. Потом — Садовое кольцо и мимо МИД'а.