Вадим Ярмолинец - Свинцовый дирижабль «Иерихон 86-89»

– А травмой чего? – поинтересовалась Римма.

– Нижней части позвоночника.

– Неужели молния в задницу ударила? – поинтересовалась она.

– Как ты определила?

– Слышу запах жареного.

– Неужели?

– А тебя тут на летучке как-то слишком активно спрашивали. Так что без хорошей справки даже не приходи. А еще лучше с гипсом.

– Задницы? – не удержался я.

Она засмеялась:

– Так что случилось-то?

– Да… поскользнулся на какой-то дряни и грохнулся прямо копчиком об асфальт. Еле до дому дополз.

– Дела-а, ну, давай выздоравливай. Я тебе, если что, позвоню.

Мне повезло. В этот день в поликлинике принимал травматолог.

В полутемном коридоре у его кабинета сидел один толстый мужик с загипсованной ногой. Через минут двадцать я был у медика. Он велел мне снять штаны и обследовал холодными пальцами пострадавшую часть. «Тут болит? – спросил. – А тут? А тут?» Везде болело. Наконец велел надеть штаны и вернулся к столу:

– Это у вас самый обычный ушиб. Вы чем занимаетесь?

– Журналист. – Название своей профессии я по-прежнему произносил со сдержанной гордостью. Она перла из меня по инерции, потому что реальных причин для нее не было. По крайней мере, на данном этапе моей биографии.

Он перебросил страницы моей истории болезни и, прочитав фамилию, сказал:

– Да, фамилия знакомая. Вы в «Вечерке»?

– В «Комсомолке».

– А-а, – сказал он тоном, который предполагал, что о существовании такой газеты он мог и не знать. – Хотите полежать недельку?

– Очень. Мне вообще по работе много ходить приходится…

– Да? А я от одного старого журналиста слышал, что профессионалы всё по телефону делают.

Тему можно было развивать, но я не стал. Его консультант явно был из мастеров репортажей с отчетно-выборных партийных конференций, типа нашей Жанны.

– Покой, грелочка на травмированное место, если будет сильно болеть, принимайте анальгин, – сказал доктор, делая запись в историю болезни. – Через недельку зайдете за больничным. Всех благ.

Я поблагодарил его и отбыл домой.

Неделю я провел как в раю, хотя первые день-два двигаться было тяжело. Это, однако, почти не сказалось на активности моей возродившейся половой жизни. К счастью для меня, ее режим был щадящим. К шести Лиза уходила на работу и ночевала у себя, ссылаясь на то, что после полуночи мечтает только о том, чтобы лечь и заснуть. Всеми силами я старался верить в то, что она действительно ночует у себя. И когда она появлялась у меня днем, свежая и веселая, мне казалось, что она любит меня. Только меня.

Время без работы потянулось, как прилипшая к подошве жевательная резинка. Вставал я поздно, жарил яичницу и варил кофе, потом читал и слушал музыку. Лиза заходила около пяти, до работы, или уже после полуночи. Первые несколько дней я изображал больного, но в среду боль почти отпустила меня, и я даже присел пару раз, чтобы проверить степень выздоровления. Выздоровление шло хорошо. На улице было жарко, а в квартире – душно. В такую погоду хорошо было бы поехать на пляж, но я боялся встретить кого-нибудь из сотрудников. В нашем городе это могло случиться запросто. Я снова валился в постель, читал, спал. Потом у меня на пороге появился Кощей.

– Чем могу? – начал было я очень официально, но он, отмахнувшись, сказал:

– Митя, бросьте, вы же взрослый мальчик, давайте лучше выпьем.

Под мышкой у него был сверток. В комнате он развернул газету и поставил на стол бутылку молдавского коньяка. Разливая первую порцию по стопкам, он начал:

– Вы должны с пониманием относиться к сложностям жизни. Я извиняюсь, но какой я вам соперник? Я и к вам и к ней испытываю совершенно отеческие чувства.

– Это, кажется, называется инцест, нет? – заметил я.

Он засмеялся и поднял стопку:

– Вы не обманываете моих представлений о себе. За вас!

После первой рюмки я сходил на кухню и принес все, что нашел в холодильнике и в шкафу: два помидора, соль и подсохший хлеб. Должен отметить, что коньяк отлично примирил меня с незваным гостем. Я испытывал теплоту, блаженство и совершенно товарищеские чувства к человеку, проявлявшему обо мне такую заботу.

Он внимательно рассматривал мои пластинки, слушал объяснения и посетовал на то, что я не интересуюсь традиционным джазом.

– В свинге было столько чувства, – сказал он. – Столько эротизма.

Произнося это слово, он поднял собранные в пядь пальцы и раскрыл их перед губами, как цветок, словно выпуская этот эротизм наружу. После этого он неожиданно стал напевать с сильным акцентом, но на вполне узнаваемом английском: