Вадим Ярмолинец - Свинцовый дирижабль «Иерихон 86-89»

Все смешалось в жутком калейдоскопе: растущая на полу черная лужа, ведро с красной водой, неподвижное тело Наташи. «Она жива?» – спросил я Анну Николаевну. Она, прижимая к груди телефонную трубку, едва шевелит губами: «Как я могу знать, Митя?» Я прикладываю ухо к груди Наташи, но ничего не слышу, кроме пушечного пульса в собственных висках. Как много крови. «Наташа!» Мне кажется, что ее губы шевелятся. Если приложить к губам зеркальце, то по оставшемуся на нем следу можно установить, дышит ли человек. Где взять зеркальце? Входят люди в белых халатах. Один с чемоданчиком. Они отстраняют меня от тела на полу. Разматывают красные ленты. Появляется милиционер. За ним еще один.

– Ты, что ли, ее так?

Один санитар показывает железную трубу:

– Нашли возле входа. Наступил, думал, убьюсь.

– Ты это видел? – Мент кивает на трубу.

Я киваю. Слышал, когда ее бросил выбегавший из парадной. Конечно, это был он. Кто еще? Кто еще мог ждать меня ночью, чтобы рассчитаться за все свои беды и обиды? Его голос невозможно спутать ни с каким другим.

– На Слободку?

– Не успеем. Давай на Пастера.

– Я с вами.

– Это как милиция скажет.

– Нет, ты с нами пойдешь.

– Я хочу с ней.

– Сперва с нами, потом с ней.

Двери «скорой» закрывают за ее носилками. Я сажусь в милицейский газик. Тот же участок. Те же люди. Мы сидим в небольшой комнате. Я на стуле перед человеком за столом.

– Мне надо в больницу.

– Успеешь, там теперь торопиться некуда.

– Что вы имеете в виду?

Кривая улыбка.

– Расскажешь, как все было, и пойдешь к ней.

– Что рассказывать?

– Как это произошло?

– Мы входили в парадное. На лестничной площадке нас ждали.

– Кто?

– Его зовут Женя.

– А что у него к тебе было?

– Мы работали в одном кооперативе. Потом его закрыли. Он считал, что из-за меня потерял заработок.

– Адрес знаешь?

– Знаю.

Я сижу в комнате один. Я устал, разбит, я не знаю, что с ней. Ей сейчас могу делать операцию. Трепанацию. Отпиливают сверкающей ножовкой верхнюю часть черепа, потом снимают, как крышку с котелка. Виден мозг. Она может потерять глаз и будет ходить остаток жизни с черной повязкой или стекляшкой. Хорошо тому живется, у кого стеклянный глаз, он не бьется и не трется и сверкает как алмаз. Мимо ходят другие менты. У них хорошее рабочее настроение. Некоторые спрашивают у дежурного, кто я. Слышу: «Подруге раскроили череп». – «Он?» «Выясняем». Жуткая усталость накатывает волнами. Под ее весом я погружаюсь в вязкий ил другой жизни, лишенной красок, звуков и ощущений той жизни, которой я жил совсем недавно. Я хотел бы лечь рядом с ней и, обняв ее, уснуть, пусть даже навсегда, но только рядом.

Женю привозят утром. Он совершенно пьян.

– Да я ее вообще не знал! Я мамой вам клянусь, я ее не знал. Я этого жидяру хотел. Вот этого, на стуле! Случайно у меня это получилось. Не хотел я ее.

На Пастера ее не оказывается – в отделении не было мест.

– Где она?

– На Слободке проверьте.

На Слободке сухая женщина в допотопных круглых очках ведет суставчатым пальцем по странице с записями, потом спрашивают, кто я.

– Муж, – я произношу это слово впервые, говоря о себе.

Меня ведут длинным коридором. Мы поворачиваем на лестницу, спускаемся на этаж ниже, еще один коридор. На двери синяя табличка с полустертой бронзовой надписью: «Морг». Включается с болезненным зуденьем и нервными сполохами дневной свет. На столах накрытые простынями тела. Моя проводница подходит к одному и поднимает простыню.

У Наташи невероятно бледное лицо, наполовину закрытое пластырем и бинтами. Остро торчат ключицы, скулы, плечи. Опустив простыню, санитарка отходит в сторону.

– Что я должен теперь делать?

– Договаривайтесь о похоронах. Тело будет готово завтра.

Будь готов, всегда готов. Как они ее приготовят? На тихом огне.

В кастрюле с белым соляным раствором. Соль хорошо впитывает кровь. Потом извлекут через нос мозг. Обмотают тело пропитанной благовониями тканью. Это ваш труп? Да, мой. Ах, как хорошо пахнет!

Кощей обнимает меня, прижимает к тому же прокуренному пиджаку, к которому вчера только прижимал нас с ней:

– Митя, кроме водки, ничего не поможет. Рваните бутылку и усните.

Надежда Григорьевна передает служительнице в синем халате пакет с вещами. Руки трясутся.

– Это все старое, Митенька, она же все свои вещи у вас держала. Но она это тоже любила, я вам честно говорю.

В гробу у нее оказываются накрашенными губы. Чужая, грубая красная помада. Из-под свежего белого пластыря проступает багровая кромка кожи с крохотной серо-зеленой оторочкой смерти. Перед могилой стоит ее отец, похожий на памятник самому себе. Меня он в упор не видит.