Лора Белоиван - Южнорусское Овчарово

– Да ты чего шумишь-то? – сказала бабка. – Ночь ведь на дворе.

Макс остановился в дверях, не решаясь присесть за стол рядом с ними, и от этой невозможной возможности вдруг сделалось больно глазам. Тут же вспомнил про кровать, вывезенную в металлолом.

– Дед, я твою кровать выбросил, – сказал он.

– Ну, выбросил и выбросил, – ответил дед, – ничего.

– А спишь на чем? – спросила бабка. – Раскладушку-то твои суханским отдали.

– Матрас купил, – сказал Макс и зачем-то уточнил: – С пружинами.

Помолчали.

– Ну, мы пойдем пока, – сказал наконец дед и встал с табуретки.

Бабка поднялась следом.

Макс посторонился, чтобы пропустить их в дверь на улицу, но они направились в зал: первым шел дед, за ним семенила бабка. Макс, помедлив всего секунду, тронулся вслед за ними, но отстал непоправимо, безнадежно – когда он вошел в большую комнату, то едва успел заметить, как закрывается за бабкой крайняя, левая дверца шкафа. Он в два шага пересек комнату и рванул дверцу на себя: в шкафу было, как всегда, пусто.

Он еще несколько раз встречался – в саду, или на дорожке к дому, или возле калитки – с черепахами, но те каждый раз делали вид, что не узнают его. А потом настала зима, и Макс юридически вступил в права наследования. До этого момента прошло примерно две трети тетради, а потом она остановилась. Никаких фраз больше не было. Никаких черепах, никаких приказов и рекомендаций.

Макс очень дорожит этой тетрадью. Он давно выучил ее наизусть, время от времени читая ее перед сном: наугад, с любой страницы, хоть с начала в конец, хоть с конца в начало. И он мог бы поклясться, что одной фразы, написанной вроде бы его рукой, он не писал никогда. Ее вообще не было в той тетради, но, тем не менее, вот она; и можно было попытаться сделать вид, что ее нету, или что в ней нету смысла, или еще что-нибудь, – но Макс понимает, что смысла нет в самообмане, а в этой фразе что ни слово, то смысл, и каждый раз, читая эту фразу, Макс чувствует резь в глазах.

Слов в ней, собственно, всего ничего: «Не спеши итти в левую дверцу».

Он, Макс, написал бы: «Идти».

На конечной остановке городского автобуса – там, где Восьмой Квартал прижимается к лесу, а асфальтовая дорога превращается в узкую грунтовку, – сидел молодой человек во фраке. Он как будто кого-то ждал: время от времени вставал, выходил к обочине и вглядывался в пустую синюю улицу, а потом возвращался под крышу остановки и садился на железную перекладину – все, что осталось от скамейки, с которой история Южнорусского Овчарова сорвала и прибрала к себе доски с именами старожилов.

Был вечер конца ноября, ветер с избыточной силой гнал пластиковую бутылку, и воздуха синь сгущалась в чернила. Еще четверть часа – и баба Люда не заметила бы своего будущего квартиранта, проскочила бы мимо, и тогда он пропал бы пропадом. Баба Люда припозднилась: она караулила сестриных внуков, а сестрина дочь вернулась из города аж последним автобусом, и баба Люда бежала домой, неслась на всех парусах, скакала почти вприпрыжку, насколько позволяли ноги. Очень быстро темнело. Но, по инерции пробежав еще несколько метров, она вернулась убедиться, что с пассажиром все в порядке.

– Сынок, тебе не плохо ли? – спросила баба Люда человека в концертных одеждах.

Съежившийся от холода человек посмотрел на нее, затем, тоскливо, беспокойно, – на внутреннее убранство остановки с невидимыми уже настенными каляками, затем потер виски и ответил:

– Нет.

– Пойдем со мной, – сказала баба Люда, – чаю тебе надо.

Помнил он только свое имя. Его звали Ник.

– Николай? – переспрашивала баба Люда.

– Нет, – отвечал Ник, – меня зовут Ник.

При электрическом свете он оказался старше, чем выглядел на остановке. Ему было лет двадцать пять. А не семнадцать, как подумала баба Люда в темнотище. Молодой, но не дитя. Слова он выговаривал немного странно, не так, не привычно. Как издалека приезжий.

– Нерусский ты? Ты откуда? Совсем ничего не помнишь?

Ник ставил кружку на клеенку, тер виски ладонями и долго молчал, прежде чем сказать очередное «нет». Он пытался вспомнить хоть что-нибудь, но вид даже недавнего его прошлого был наглухо закрыт автобусной остановкой.

– Помню, – тер виски Ник, – там было «Лена», зеленой краской. На остановке.

– И все? – допытывалась баба Люда, – и все, да?