Александр Гольдштейн - Помни о Фамагусте

Вы устали от нас — чем не причина? Разве этого мало? Мы вам опять, но иначе, обрыдли. Накапливалось, разбухало и лопнуло, вытекло в новом веке. Никто не вправе никого за это попрекать. Все оттого, что евреи владельцы страданий. Идея страдания в XX столетии связана с нами, иллюстрируется еврейским примером. Вопреки желанию мы присвоили самое дорогое, что есть в этом мире, — его боль. В процентах от чисел нас изводили энергичней, чем кого бы то ни было, настоятельность нашего истребления признавалась в радикальных группах мысли и действия важнейшей задачей людей во вселенной. Но после чистки, уничтожившей евреев в больших количествах, нежели то было нужно для устрашения и баланса (под угрозой оказалась вся популяция, что чревато нарушением равновесия, поддерживаемого совокупною волей народов, за вычетом некоторых, забравшихся чересчур далеко), произошла удивительная метаморфоза. Гонимый, презренный отверженец стал канонизированным мучеником, на виду у мильонов получившим признание своей исключительности. Это был второй еврейский завет, повторная глорификация избранности, и можно только догадываться, какому унижению подверглись другие народы, недавние господа и судьи евреев, взирая на превращение плаксивой жертвы в гордого мученика. Мало того, под страхом уголовного наказания им было вменено в обязанность испытывать раскаяние. Каждый, кто посмел бы открыто усомниться в масштабе мучений евреев и выступить против принимавших все более экзальтированный характер искупительных акций, тем паче что количество откликавшихся на еврейские беды, эмоционально завербованных ими, под влиянием пропаганды и вследствие человеческой отзывчивости, было весьма велико, рисковал репутацией, карьерой, даже свободой.

Так длилось дольше полувека: булавочное меньшинство наслаждалось выгодами двойного избранничества, его враги раболепно прислуживали. Ненормальное положение не могло, однако, быть вечным, и в недрах могучих, привыкших господствовать народов вызрело негодование, сложились буквы призыва — возвратить право на полноценность страдания, вернуть боль, перешедшую в безраздельное владение семитов. Но боль — не похищенный кусок территории, который можно оттяпать назад, боль слагают с себя, причиняя ее другим, разворачивая, как знамя, великие преступления. Иначе сказать, евреи должны были совершить злодеяния, равные тем, что обрушивались на них, чтобы мир отмылся от вины и с белой совестью ненавидел их, как это было до смутительных перемен Холокоста. Смышленые искры в твоих сефардских глазах, трактирщик, — именно то и случилось. Ближний Восток объявили ареной кошмара, наикошмарнейшего из одолевающих планету мороков, гнездовьем несправедливости и страданий, первополосным и брейкинньюсным. В любых количествах могут убивать сикхи и сикхов, несклоняемые хутту несклоняемых тутси, пуштуны узбеков, суданские мусульмане суданских христиан; боль — здесь, не в Кабуле и не в Белграде под бомбами Запада. (А хорошо ли вам было, французы, в Алжире, в Индокитае, вам, итальянцы, в Абиссинии, в Ливии?) Боль причиняют евреи. Чадолюбивый взраститель потомства, тебе не вывести клеймо детоубийцы, изверга арабских детей. Так надо, владетель картошки, мы сегодня нацисты, уподобление им производит нас в этот преемственный чин, кому, как не нам, принадлежащий законно, престолонаследно. Устали от нас, от растекшейся по миру расы. Все устали, боги, орел, даже камень. Отчего бы вам, говорят, не уйти, разве трудно лечь с отворенными жилами, уснуть и не дергать загадкой своего вездесущия, непроходящей тревогой, которую вы мастаки напускать в категориальные схемы арийцев, мы к вам по-хорошему, ну пожалуйста, сдохните.

Погоди, я в ударе, пять шекелей чаевых подавальщице и медленным склоном, долгим прибрежием к яхт-клубу. В январе нет иного простора, так просквоженного йодистым высветлением здоровья, жить бы зимой в этой мягкой зиме, дающей, наверное, шанс и бездомным, — что мне известно о них. До поздних звезд тесными группками, под водительством бригадира, какой район ни возьми, курчавобородого замухрышки, расставляющего презираемый им сброд по участкам, на полусогнутых, перевязанных, язвеннофиолетовых для полноты сожаленья конечностях подбираются к пережидающим на светофоре машинам и тычут в стекла стаканчики, кормясь подаянием. Моде этой несколько лет, завели ее русские — мы. Много привезли занятий, нищенство свое привезли. До полуночи снуют, шатаются между машинами. Заморенные, с отключенным сознанием. Тухлая овощь, зомби-продукт. Выносливость вьючных волов, сколько выдержат летом, в кастрюле. Некоторых узнаю, пьяный ход, волдыри и повязки, пупырчатость, численный состав изменился. Бригадир один помнит имя свое и кем была его мать. Шевелись, орет на всю улицу, мразь, а с них больше нечего получить, или я ошибаюсь, и ресурсы остались. Иные сидя клянчут милостыню на углах, во всяком деле нужен талант. На горбатой Кинг Джордж, метрах в ста от пестрядинной (всюду лен да хлопчатка), кофеманной, безалаберной Шенкин, где за ту же сотню не метров, а шекелей в магазине курящихся благовоний продают резного носорога из Ботсваны и ясеневый, с прибавлением к сумме нуля, шкафчик из Дели, два года собирали подаяние мужчина и женщина, муж и жена, краснодарцы. Их славянские лица темнели, дубели до пробковой маски. Молодые, у банковского автомата, на войлочных подстилках поверх плотных, фабричного картона листов. Кто брал средства в урчащем устройстве, не мог не увидеть супругов с плакатом, и деньги — монетки, купюры от самых сентиментальных — собирались в кубышке. Грамотные, после школы и техникума, у мужа два курса автодорожного, поэтому кроме необходимого обихода вроде накидки на женские плечи, летом сжигаемые, в январе-феврале вымокающие под разверстыми хлябями, вроде двух одеял и двух мятых подушек, вроде винной и минеральной бутылок у них всегда был набор издаваемых тель-авивцами русских газет, «таблоидов», ни слогом, ни содержанием не уступающих газетам «серьезным», с теми же бреднями под маркой гражданской ответственности. Женщина читала о зачастивших в Палестину русских артистах, муж выбирал судебные очерки; обменивались страницами. Как две лозы, сплетались в заботе супруги. Он подкладывал ей под крестец подушку, она, смочив из бутылки платок, отирала мужние щеки и лоб. Но лица дубели, покрываясь багровой коростой, и еще месяцев девять тому по-южному сочные, смелые, спелые, выпекались в звериные морды, хоть он продолжал ее гладить и обнимать.