Александр Гольдштейн - Помни о Фамагусте

В ноябре 1938-го органами НКВД был арестован 62-летний агроном упраздненной крымской сельхозколонии Нехемия Любоцкий. Помимо вредительства, сионизма и подготовлявшегося покушения на зампредседателя Совнаркома ему инкриминировалась поддержка крымско-татарского областничества, в сговоре с верхушкой мусульманского духовенства полуострова (он в самом деле посещал татарский театр в Симферополе и дружил с драматургами и актерами). В тюрьме у Любоцкого изъяли: 201 руб. 65 коп. денег, чемоданчик кожаный старый, 3 шт. запонок, воротничков 3 шт., подушечку, кашне, галстук, мыльницу, футляр для зубной щетки, футляр для расчески, подтяжки, подвязки, гребешок, щетку одежную, пасту зубную и подпилок для ногтей, но рукопись сочиненного на языке идиш незадолго до ареста стихотворения «Доброй ночи» лежала непотревоженной в тайнике московской квартиры. На суде, продолжительностью в 15 минут, Нехемия Любоцкий признал себя виновным по всем статьям, за вычетом покушения, и в тот же день был расстрелян. Это переведено для тебя.

Доброй ночи, Европа,

время нам распрощаться.

Дверь занавесил заплатанным долгополым халатом,

иду малой скоростью в гетто, сам того захотел,

и дошел бы, если бы, если бы.

На ровных тропках апостаты — горите в аду.

Хвала хромому, паскудному, неотступному существованию отщепенцев,

а тебе — мое проклятие,

и своим культурам трефным передай, не забудь,

от меня, из подвала, с прибавочной дырочкой в черепе.

В пыли и во прахе сижу, агроном с подтяжками, старикашка,

земельный благоустроитель, от страха немытый, не доползу до ванной,

вдруг в этот момент и возьмут, то-то потеха,

мыло, текущее из подмышек, губкой смахиваю на пол очки,

осколки, обрезанная морковка висит, дед, шевелись, по дороге домоешься,

виноградарь под лозами, доработался.

Правду глаголете, курносые, корноухие,

возвертайтесь, как возьмете, в казармы,

Россия чтоб не стояла пустой,

солдатская, оберните в портянку, озябнет,

холодно будет слопать меня криворотым, каши просящим сапогом.

Барак, мясная казарма, штык и шпицрутен,

баба рыхлая сладкая из ведра плеснула помои,

птица селезень на пруду, подсолнух, дядя, дай семечек,

под шинелью не чешет на безволосом, крестьянском?

Крымская зелень и синь, винные ягоды.

У меня медвежья болезнь, а до этого был запор. Россия пустая, служивые, пока вы на задании,

Но к убивице нет упрека, наша мать не со зла,

всех под гребенку, татарина, хала-бала-бисмилла, ой-вэй-жида и кацапа с намоленным троеперстием кукиша,

всех любит, просит покушать за здоровье свое пеклеванного хлеба.

Избирательный, исключающий Запад,

Европа, Европа.

Бюргер, пивная сосиска; кельнер, еще одно сальное кушанье,

вор Амалек, жрут и сосут.

Скисла желейная демократия, испарились припарки симпатий,

каштановый бидермайер,

галерея картин, замок зубчатый и стрельчатый, лаборатория —

лабалатория, сквозь идиш по-русски,

поезд беспаспортно мчит из Базеля в Мюнхен,

где гамбургская Штеффи в табачном ларьке,

аптекарски взвесив кисет,

дома расстелит постельку и утром смелет кофейные зерна,

пуховый тополь в саду, сама пуховая, без румян нарумяненная, в цвет омытой дождем черепицы, и косынка из газа возложена на плеча,

так было, память не изменяет с другой.

Теперь маршевый молодец и фройляйн в кровати вскидываются вертикальным приветствием.

Европа, освободишься от нас на айн-цвай, и французы, как пить, сдадут.

Потерпи, золотая, всего ничего, етта, барин, совсем ничаво.

Три тысячи двести шестнадцать университетов, докторам медицины и философии посвящается,

кладите младенцев от расовых случек в страницы критических критик.

В гетто, назад,

к моему керосину, теням парафиновым,

желтому октябрю в законнических фолиантах,

к зажженной свече и булке субботней, витой.

Чобан-заде однажды в Крыму,

когда сытые жизнью валялись на виноградниках, —

курчавилась теплая пена блаженства,

тени прямые,

бременели синие ягоды

и гексаметрический, на вдохе и выдохе ветерок, заглушая кузнечный цех насекомых, тянул издали баржу степи на воздушном канате, горячие травы, полынь вещую, греческие кипенные надувал паруса-небеса, —

Чобан-заде, заплевав папироску, предсказывал:

день придет, серый, свинца наглотавшийся, с рыбьим осклизлым исподом,

и ваш брат изгрызет себя в западне, локти съест от бессилия.

Здесь похватают, как всех, как меня, там — наособицу, специально.