Александр Гольдштейн - Помни о Фамагусте

Крепость их любви, превосходя обычную, ибо только необычной крепости цитадель могла противиться таранам бездомья, подверглась, однако, чрезмерному испытания. После двухмесячного перерыва, идучи, как сейчас (сейчас я пишу, но не суть, нет, все-таки суть!), вниз по Алленби до антикварно-ювелирной Бен-Иегуды, откуда всего ничего до гостиничной ха-Яркон, далее вправо по набережной к бильярдной наискосок от яхт-клуба, я на углу меркантильной Кинг Джордж, метрах в ста от индийской торговли на Шенкин мобилизован был в очевидцы развалин любви, грустное, грустное зрелище. Женщина перевернулась с боку на бок, вытянула затекшие ноги. А он не подоткнул одеяла и как бы не слышал жену, ревматически охавшую под прессом сырого январского Тель-Авива. Что уж там «как бы» — не слышал в той пустоте, которая, будучи общим их достоянием, накрыла и слышанье женщиной мужа. Они больше не были вместе, и это привело их к тому, что он перестал ее трогать руками под кофтой и ниже, в паху, потянув молнию джинсов кустарного производства, надеваемых некогда вечерами на пляж, прежде он приглашал ее отдохнуть, ополоснуться водой и напиться водчонки, в компании, за год сплошь почти перемершей — отвалилось и это. Не приникал по-супружески, бросил. Врозь да врозь. Муж, не вставая с картона, доверху наполняя стаканчик. Жена в полустадии, в подворотне, из солдатской брезентовой фляжки. И они все забыли. Все, что было у них. Пляж, умытое тело. Все в Краснодаре и в Тель-Авиве. Всю жизнь до того, как приклеились к скомканным тряпкам у банкомата. Пустой взор и молчание, ибо забыли и речь, свою речь и беседу друг с другом. С ними были числительные, цифры отрывистым лаем. Их грязная кожа. Муж и жена, краснодарцы. Из центральных кварталов светской столицы евреев. Мужчина и женщина, с юга России. Когда в сквере по ул. Мира и Шаумяна, где в луже бассейна чугунный слон трубил хоботом на валунах (где, когда, слон, трубил), он, отдыхая от армии в пивняке, встретил назади уборной ее, она, 17-весенная, ладно сбитая, ночевала, разругавшись с матерью, у подруги. А как та из ревности вырвала у ней клок волос и замазала себе пудрой фонарь, освоилась на базар-вокзале кубанского гостевания, бахчевого и хлебного, с подветренной санитарной карболкою Армавира, Ростова, поднимаясь хлебнуть кипятка, дважды в день и на третий подавшись к скверу имени Мира и Шаумяна, в котором бедра ее должны были сами добыть пропитание, и она проспала у него в простынях часов девять-двенадцать, а он не будил, не расталкивал к исполнению — они и это забыли. Некому вспоминать. Невычищенные, липкие пятна на углу Алленби и Кинг-Джордж.

Сидели на улице, говорю в бильярдной владельцу, муж и жена, краснодарцы с Кубани. Сдуло, исчезли, остались два липких пятна. Мы знакомы некоротко, но затухающая рифма исхода наделяет меня приятельской благосклонностью. Выпускник факультета словесности, он развил в себе южную сметку: остриг волосы, облачился в пиджак, перенял повадки жесткого слоя и подался в держатели бильярдной яхт-клуба, в пайщики неонового, с раздевальной программой, шалмана близ итальянского консульства и борделя «Садко». По вторникам на январском безрыбье его проще застать у сукна. Народ не толпится, но в твердом количестве англосаксы в штормовках, набриолиненные марокканцы в кроссовках. Полированный стук и прищелкивание, скоро лампы зажгут, зеленые, конусовидные лампы, по три в линию над столами, и пиво мешается с чайной мятой из Галилеи. Угу, он кивает, на меркантильной Кинг Джордж, неисследимо, бесследно. Грязно-серые пятна, одно наподобие Южной Америки, второе Австралия с Океанией. Нашпигованный новостями, он мне в тон доводит до сведения байку о сыне покойного африканского деспота, того, что держал в холодильнике человечину и с кем якшались за правильность курса французы, того самого, на золотом троне с грифонами, про сына его, бомжующего в парижском метро. Летом не страшно, лето само себя вывезет, а зимой… Афганскую девушку, продолжает мой друг, обесчестили, и чтобы не допустить кровной мести, мудрецом было велено: девушку из клана насильника, на их собственный выбор, дадут в поругание потерпевшим. В Таиланде старейший орангутанг зоопарка похоронен в костюме, по обряду буддистов, оплаканный женой и детьми, тоже в парадных одеждах. Обезьяний отец пополнял краевую казну, но что это перед ночным амстердамским кварталом, где со второго этажа, в пучке направленного света свешивались длинные волосы и некто завороженно глядел на ботинок в руках.