Юрий Батяйкин - Яблоки горят зелёным

Поперек фарватера, так, чтоб никто больше не мог пройти, расположился огромный российский шлюп неизвестного назначения. Русичи привычно праздновали. Кругом болтались цветные бумажные ленты, едко воняло водкой, мерзостью нестерпимой; звучала гармошка и колокольцы. Вальдек вдруг как-то задышал, задышал, как-то часто-часто. И его всего вырвало.

Однажды жительница Петербурга, молодая женщина, Келя Ефимовна Опридоцкая, засиделась за чаем у Таврического, в старинном, готического стиля, доме, где проживала подруга ее детства, парфюмерша Краня Витгоффна Затглх. Заболтались женщины, заговорились, и, когда Келя выскочила из старинного, красного дерева, лифта, часы показывали начало двенадцатого. Едва ли не лбом открыв дверь, тяжело переводя дух, она засомневалась: бежать ли к метро или идти спокойно к трамваю. Что-то говорило ей, что к метро, но она, проклиная свой сплин, быстрехонько пошла к трамваю.

Трамваи ходили чуть не всю ночь, да время было жуткое, и люди кругом: каждый мог обернуться кем угодно… Удивляло Ефимовну, что мало уж больно народу попадалось ей по дороге.

А попутчиков ни одного: всё встречные.

Постепенно пейзаж сменился. Палисадники, дома исчезли, а производственные пустые корпуса появились. Целый город пустых производственных служб. Кое-где в них горел свет, но такой жуткий, что Келя обогранилась: хотелось пойти на свет и отдаться первому встречному сторожу или охраннику. Только бы он ее до утра продержал. Вспомнилась ей история, как приехала к человеку в возрасте дама, тоже немолодая, да и отдалась ему ненароком. Все вроде хорошо, даже понравилась поначалу, гуляли, только потом, как уехала, стал он запах ее вспоминать, и дошло до него, что так только от могил может пахнуть. Понял он, что смерть к нему приезжала: на него посмотреть, себя показать. Бесстрашием он себя тогда спас, а ее чем?

«Куда я иду? – думала Келя Ефимовна. – Надо у кого-нибудь спросить дорогу». Слава Богу – один попался: в черном весь, пальто длинное.

– Скажите, – взглянула и тут же пожалела, что увидела, но надо было хоть что-то: – Вы не скажете, как к метро пройти?

– Конечно скажу: оно вон там…

Келя знала, что метро в противоположной стороне, но главное – лицо этого прохожего; оно то расплывалось, то фиксировалось, то фиксировалось, то расползалось, как брошенный в колодец камень.

– А-а-а-а! – вырвалось у Кели Ефимовны, а незнакомец рассмеялся приятным смешком. Не выдержала – побежала она. Остановилась только на круге. Огляделась. Стоял трамвай с потушенными огнями, и несколько прохожих, видно, как и она, засиделись где-то в гостях. Наконец трамвай загорелся приятным домашним светом, все расселись и поехали на Заневскую, чуть ли не к дому Кели. «Кажися, пронесло», – думала бедная женщина. Вроде и не происходило ничего, а уж страху она натерпелась страху, отродясь так не боялась. И было от чего: тот, что дорогу ей показал, расплывался в глазах, как радуга уличного фонаря.

– А ты где была-то? – спросила наутро, весело сверкая выспавшимися глазенками, Келина мамаша.

– У Краньки, – слегка повеселев, отвечала Ефимовна.

– И что вы делали?

– Чай пили, разговаривали, как обычно.

– Да знаешь ли ты, что Краня прошлый год как померла. И дом ейный снесли…

Келя вздрогнула, лицо ее запрокинулось, нос враз заострился, и она опрокинулась на кушетку – давний Кранин подарок. Страх проник в каждую ее клетку, разбрелся по телу, как тот, в пальто, и она стала на время как мертвая. Мать на то и мать: догадалась за живой водой сбегать в церкву Святого Петра Чудотворца.

Наконец Келя начала приходить в себя. Но сколько ни пытались домочадцы привести женщину в чувство, так и не смогли. Выла она да всё камни бросала в огромную, для варки варенья, кастрюлю. Бросит камень и воет…

Готы. Зловещие, злодейские личности, никогда не выходящие на свет…

Жил да был однажды добренький старичок – дедушка *Издеплюйкин Иван Иваныч. И было с ним страшное противоречье. Снаружи он был весь морщинистый и запавший, а внутрях – молодой и гладенький. И жутко хотелось ему, да никто не давал. Кто дряблому да морщинному-то даст? Одни сны утешали его. В снах он развратился как хотел. Но этого мало было Сабрейкину. И надумал он содеять преступаку закона.

Жил неподалеку один пацан. Тупой, как все пацаны. Зато качок. Мускулы так и переливались у него. Все девушки в его школе мечтали, когда он зажмет их в сортире, повалит на толчок и засунет пылающую шпикачку в сметанном соусе между двух булок. Не поверите: надумал *Издеплюйкин свою голову пришить к этому пацану. Купил циркулярку нанял хирурга, словил поганого пацана и приступил к опере.