Юрий Батяйкин - Яблоки горят зелёным

Я сегодня увидел в метро свое отражение. Кто хочет узнать, как будет выглядеть лет через двадцать, пусть посмотрит на себя в темное стекло вагона. Постарел я. А во всем виноваты окружающие люди. Встретишься с ними взглядом – и стоишь потом, словно говном облитый, как шоколадный заяц. Отражаются их лица в твоем лице, их глаза – в твоих, и вот тебе уже не пятнадцать лет, а двадцать пять, не тридцать, а пятьдесят. Говорят, что в Италии некрасивые люди – редкость. И все тебя осуждают. Сами все педерасты, лесбиянки, воры, жополизы, пижоны, недоноски, космополиты, стукачи, дураки, а думают, что лучше тебя. Я теперь хожу в метро как буддист: никуда не смотрю – все вижу. Вижу этот педерастический храм пролетарской культуры. И мне тошно от него становится. Чувствую себя шахтером, едущим в штольню на смену. А тут еще это чудное (ударение на второй слог) стекло. Вот оно и определило сознание, бытие долбаное. Содержание определило рожу. Где мое детство, господи? Где мои наивные глаза? Где мои пушистые волосы? Где мои добрые руки? Все проездил я в этом метро. А может, у меня такая судьба? Заполнять промежутки между Добром и Злом тоже кто-то обязан. Но почему я?

Сейчас зима. Русская зима. А в магазинах нет зимних вещей. Да и денег нет. Жаль, что деньги не продают в магазинах. А только на валюту. А валюту в магазинах не продают. За столько лет можно было бы накопить. Но что копить, если у тебя нет ничего, кроме этого рубля? Неразменного русского рубля…

Я понял: единственное богатство людей – их молодость, которой им изо всех сил мешают пользоваться старики. Кстати, о стариках. Как-то, когда мне было семнадцать, я в толкучке метро одной хорошенькой девчурке ухитрился всунуть коленку между невинных ножек; так, в шутку, а сам смотрел, улыбаясь, ей при этом в глаза, какая у нее будет реакция.

Она сначала краснела, старалась вытолкнуть мою коленку, а потом сдалась и как-то беспомощно улыбнулась. А я всунул коленку еще дальше и почувствовал её теплое, никому еще не отдававшееся тело.

И тут влез этот проклятый старик. Он вдруг полез с какими-то нравоучениями. Сволочи, всегда лезут, когда их не просят. А попросишь – хрен чего дождешься. Есть, конечно, исключения. Но этот был не такой. И все же теперь, когда я сам черт знает кто, мне его немного жалко. Потому что я тогда сказал ему:

– Старик, ты скоро умрешь. А я буду спать с такими девчонками, пить вино, радоваться жизни – словом, делать все, чего лишен ты, понял?

Холодно. Иду, съежившись, в своем зеленом пальтишке, как треснувший зеленый кувшин, в котором на донышке. Продувает насквозь патриотический ветерок. А шапка у меня кроличья, то есть из кролика… Я её покупать в Ленинград, а может быть, в Петербург ездил?

Жизнь – это прекрасная ерунда. И каждый получает свою порцию этой ерунды. И вся разница только в качестве. И поэтому я люблю вас, муд. ки, потому что сам я такой же муд.к. От чистого сердца. А оно у меня такое ночью. Когда я один не сплю и думаю обо всем. И уже вижу вдалеке день, когда мне кто-нибудь так же скажет:

– Старик, ты скоро умрешь…

И я тогда пойму, что мне конец. Вот что значит метро. Вошел в него голым пацаном, а вышел со своей жизнью под мышкой. Прости меня, старик. Царствие тебе небесное!

Их познакомил кто-то в Интернете – Гизошонок, кажется. Откуда, Вы спросите, он взялся, этот Гизошонок? А откуда они берутся, эти милые гизошонки, суетятся, передают новости, знакомят всех, наконец. Ведь не сами же все знакомятся?

Ну вот – опять: познакомил и пропал, а ты теперь расхлебывай, как придется. Но нужен, до зарезу нужен кто-то, кого можно ждать с работы, кормить мацой, смотреть телевизор, дожидаться – когда в кровать. Тем более (опять этот Гизошонок!) расписал эти качества нового друга слишком живописно, приплел Лошака и, как всегда, моржа… Что делать? Судя по письмам в Агенте, мужчина во цвете лет, продюсер, добивается шведского гражданства (А никуда я его не пущу!)… Что же делать, что же делать, б? Были бы живы Исаак Моисеевич Клякин и Туба Хаимовна Понаровская, они бы подсказали, но они лежали на Востряковском кладбище, можно сказать, рука об руку, в соседних, надежных, на века, гранитных могилах… И молчали. То есть, конечно, трепались, когда никто их не слышал, а так делали вид, что умерли, причем весьма натурально.

Неска – о ней пойдет наш рассказ – сорокалетняя банкирша с привоза, квартира в Москве – правда сын. Изобиловавший тестостеронами и уклоняющийся от призыва сын, разумеется, был бомбой замедленного действия, но Неска имела на него влияние.