Юрий Батяйкин - Яблоки горят зелёным

Прошлись по магазинам.

Пытливо смотрит:

– Было? У-у, выбл…док: мог и изнасиловать, тварь. Теперь не узнать. Ненавижу себя, червяка этого извивающегося, подругу, дочку ее – аутендика, свою курву, писателя этого. А Вика говорила: он – гений. Может и правда? Ай, я дура, идиотка, бл…дь! Он вроде книгу собирается издавать, не то две даже. Кино сымать будут, надысь. У него и дача, и квартир не обочтешься. Ах, кабы знать наперед, как бы видеть ясно, что будет? А что будет? Бл…дство оно и будет. Ведь как жемчуг-то добывают – ножом, потом зарастет, но какая дальше жизнь, а с этим и не увидишь, куда увезет. А, может, зря я так? Божья воля на все: не Бог – и не встретились бы они. А я вмешалась – дура. Какая же я мать! Конвоир, ходячая тюрьма, гражданин хороший… Ладно, уехал он, кажись; и нам пора. Чую, договорились они: надо Викины вещи обыскать как следует… Или пусть все идет своим ходом. Ведь едет поезд – я на рельсы не прыгаю? Не кричу: «Поворачивай, сука, а то плохо будет, убью?» Надо, чтобы с ней поговорили, убедили. И такие люди есть. Даром владеют. Серой от них за километр, зато результат – хоть в карман клади.

В пятницу и сходим или домой приглашу. Работу уже мы с ней провели. Звонить и писать ему не будет – обещала. И реликвии свои отдала. Да полно, вдруг затаилась? Вдруг вернула не все? Поэтому и нужна эта госпожа Подземельцева, чтобы окончательно вытравить и гипнозом добить.

Жутко все же у ведьм. Смрад такой, будто покойник в доме.

А так – чайку попили – старые подруги – тока в один момент та как заорет:

– Смотреть на шар!

Вичка и в обморок.

А она наклонилась к самому уху и шепчет, шепчет… Говорит: «Теперь Вика его не узнает даже…»

Вот, бл…дь, какие теперь технологии, или по наследству перешло.

Плохо было писателю. Ведь полюбил он. Каждый взгляд и слова Виктории падали родниковой водой на душу, как на засохший цветок. Поверил он, что может еще ожить. Вернулся – ждал весточки или звонка.

Зря. Мрачнее мрака стал. С каждым днем гасла в его груди искра Божья, которую тот сронил в сердце любимчика своего, когда они на скамейке сидели.

Не признается, а балдел Господь от своего же дара, словно пацан. От стихов плакал, от рассказов – сума сходил. И вот: любовь, которую Он поэту послал, чуть жива. Опять творчеству «стоп!», а вмешаться нельзя.

И девушка, которую Он ему выбрал, – беда с ней. Осерчал Бог.

– Отплачу, – сказал. – Сделаю с ними – Дезеприке.

Приближался сентябрь. Нарастал грустный тревожный шум в кронах деревьев.

Все чаще моросил дождь, а солнце, которое так палило в Анапе, и вовсе перестало выходить. Словно и не было ничего.

В тот год в сентябре в столице дул промозглый, пронизывающий ветер. И всем оказавшимся на панели, равно как и женщинам, мчавшимся неизвестно куда за своими шляпками, так и мужчинам, моментально выкуривавшим с помощью ветра свои сигареты, – всем было в тот День падающих кленовых листьев не до того… Но если бы в головы их пришла спасительная мысль остановиться и задуматься над происходящим, то все бы они увидели, что на исходе еще один год жизни всего человечества, а никакого чуда до сих пор не случилось.

И уж, конечно, наверняка не замечали они своими обычными глазами у троллейбусной остановки «Метро “Улица 1905 года”» юношу с обветренным загорелым лицом, в камзоле конца 18 века и морской треуголке на голове.

А между тем это был как раз самый нужный для них человек. Ибо чудеса для него были делом обычным. Всякий раз, стоило ему только пожелать, как неудержимый полет фантазии уносил его со скоростью реактивного истребителя в далекие воздушные замки, где в бесконечных анфиладах хрустальных залов бродили задумчивые менестрели и барды, напевая под мелодичный звон колокольчиков свои грустные меланхолические напевы; где на зеркальном паркете немыслимо щеголяли своими замысловатыми па нарядные человечки в шелковых чулках с зелеными бантами и алыми кисточками в кружевном темпе мазурки. Где на высокой башне из золотой соломки, на треугольных воротах которой красовалась алебастровая табличка с витиеватой, на старинный лад, надписью «ОФЕЛИЯ ЛЬВОВНА ПЛАТОНОВА», жила нереальная девушка – принцесса, у которой одна была коса голубая, а другая – розовая, а глаза – изумрудные и теплые, как морские волны, и тонкое тело пленяло легкостью ажурных конструкций и изяществом невинного стана. И была она нереальна, как жизнь. Каждый день, едва сполохи ночных зарниц скроются за миражными далями горизонта и когда чуть брезжит рассвет, легкими шагами выходила она из своей башни, ведя на поводке большую пепельно-голубую собаку по кличке «Утро», и медленно скрывалась в прекрасном парке вечно золотых и никогда не опадающих кленовых деревьев, тихо шумящих и шепчущихся о наших тайнах, имя которым – сны…