Юрий Батяйкин - Яблоки горят зелёным

На плоской крыше стояли шезлонги. В них, с лицами, накрытыми паранджами, мирно дремали голые турецкие бля.и.

Увидев наших знакомых, они почтительно встали, стыдливо прикрывая срам указательными пальцами. Гости расселись. К ним подкатили столики с шербетом и турецким шоколадом.

Муромцев бросил сто лир. Две молодые и стройные, как занозы, девушки вышли из круга заспанных шлюх.

– Я тозо котю, – захныкал Сигимицу.

Муромцев бросил пятьдесят лир. Из круга вышла третья нимфа, подобрала деньги и вежливо протянула назад Муромцеву со словами, которые Бочкин перевел как «японцам не даем». Спорить было бессмысленно – турки.

Сами Бочкин и Муромцев, замирая от плотской радости, приспустили штаны и усадили извивавшихся потаскушек на колени.

Видя такое положение, японец затянул самурайскую песню, обычно по ритуалу предшествующую харакири. Он пел о желтой японке – Луне, одиноко сидящей на троне пасмурного неба и печально ожидающей очередного посланца косоглазого Востока с взрезанным животом. Он пел о несчастной судьбе бродячего самурая, вынужденного наниматься на службу к коммунистам. Он пел о далекой Родине, о цветущих вишнях, о послушных японских девушках, о верном самурайском кинжале, разящем наповал. Он пел так жалобно, что даже проститутки расплакались.

В это время на крышу поднялся хозяин, ведя очередных гостей. Увидев «зайцев», он рассердился.

– Уходите отсюда! – заявил он.

– Сам уходи отсюдова, троцкист турецкий, сопля морская! – забыв, что он сам турок, завизжал из-под нависшей чалмы Бочкин.

Новые гости вступились за хозяина. Началась возня, обычно бегущая впереди скандала. Друзей начали выталкивать на лестницу.

В это время Сигимицу и показал, на что он способен. С криком «банзай!» он ринулся в самую гущу начинавшейся свалки.

Послышались стоны, хруст ломаных костей, падение тел, а затем все сплелись в один клубок, который, как живой, покатился по крыше, сметая шезлонги и визжащих от страха девиц.

Когда клубок стал, из него вылезли трое: Муромцев, потирая лиловый синяк под глазом; Бочкин – в разорванной чалме, с кровоточащей губой; и Сигимицу, с разбитыми в кровь кулаками.

– Шербету! – громыхнул басом на всю округу Муромцев.

Заискивающе улыбаясь, шлюхи поднесли выпивку.

– За великую Японию! – предложил Муромцев, наливая сияющему Сигимицу.

Потом все трое обнялись и пошли из борделя по лестнице, горланя уже втроем знакомую самурайскую песню. Японец шел довольный, что его уважают белые люди, а Бочкин с Муромцевым испытывали особое удовлетворение от того, что по русско-советской программе они все выполнили: нажрались, пое…ись, нахулиганили.

– Куда теперь? – спросил Муромцев.

– Валим ко мне, – отвечал Бочкин, забывший на радостях об осторожности, – в курильню.

– В курильню! – заорали трое пьяных на весь Константинополь.

И, пошатываясь, побрели на другой конец города, пугая малохольных турков, изредка попадавшихся им на пути. Когда пришли на место, Муромцев вдруг заупрямился:

– Я, пожалуй, пойду.

– Куда?

– В гостиницу.

– Да ведь ты курильни еще не видел!

– А там Машка.

– Ну, знаешь! – обозлился Бочкин и пихнул Муромцева в незаметную с улицы дверь, вследствие чего они оказались в какой-то кабинке, напоминавшей центрифугу для тренировки космонавтов.

Тотчас чей-то голос, напомнивший истопнику голос Сталина, спросил:

– Кто?

– Я! – вытянувшись во фрунт, заорал Малофей.

Погас свет, и кабина куда-то провалилась. А когда свет загорелся снова, Муромцев увидел себя посреди турков, которые с отрешенным видом опускали в голубую чашу кальяны, будто рыбаки в прорубь удочки для подледного лова, выуживая кайф из витиеватых струек дыма, поднимавшихся к сводчатому потолку, на котором люминофорами был нарисован сам Бочкин в качестве турецкого султана, наконец-то пишущего ответ запорожским казакам.

– Помру, – в Трендяковку подарю, – самодовольна кивнул на портрет Малофей.

– Естественно, – ответил несколько растерявшийся Муромцев.

В этот момент к хозяину лихо подлетел разбитной малый, поднося на китайском подносе раскуренную трубку с чубуком в форме головы Иосифа Сталина.

– Не теперь, – недовольно скривился Бочкин, – пшел!

– Недосрль… Сын Циолковского, – шепнул Малофей истопнику. – Я его держу из жалости. Мало ли… Может, тоже что-нибудь придумает – гениальное…

– Ах так, – сообразил Муромцев. – Вот что, милейший, дай-ка мне тоже трубочку, – приказал он.