Николай Редькин - Тихая Виледь

Серьгу посылали в райком за Федором, да секретарь, птица важная, в область улетел, только завтра будет. А до завтрия, по словам Нюрки, Петруша не собирается жить.

– И шибко просит, чтобы хоть ты, Манефа да Борис пришли. Охота ему на вас еще поглядеть.

– Да сама-то я ног не чую, – только и сказала Манефа.

Попристала все-таки. Шутка ли, овыдень в Заднегорье сходить. Но не уважить Петрушу не могла – собралась и отправилась вслед за Борисом.

Петрушу они застали в том же положении, что и вчера. Он как будто за эти сутки не пошевелился ни разу.

Только смотрел он сейчас не в избу и не на сидевшего у его кровати сына Сергея, а в потолок, оклеенный белыми обоями.

– Ты ли это? – сказал он слабым голосом, когда Борис вошел.

– Я, – отвечал Борис, присаживаясь на табуретку подле кровати.

– Ты вот чего… – И замолчал Петруша, ему было нелегко говорить: силы таяли. И он как будто и забыл, что именно хотел спросить сейчас у Бориса. – Ты вот чего, – повторил Петруша, все так же глядя в потолок, – не хлопочи о машине-то. Попусту время не трать. Если как все ладно, так до завтрия уберусь.

Борис молчал.

Манефа и Нюрка крестились, глядя на иконы в переднем углу.

– Ты, говорят, сегодня был в Заднегорье-то.

В этих словах Петруши, как показалось Борису, прозвучал упрек: вот, мол, сам сходил, а меня свозить обещался, да так и не свозил.

– Был, – сказал Борис, отводя от Петруши глаза.

– И чего? – как-то странно спрашивал Петруша. А Борис знал, что он хочет узнать от него.

– А чего теперь в Заднегорье? – уклончиво отвечал Борис. – Тихо теперь там, покойно. Как на кладбище.

– Кладбище и есть, – не то сказал, не то простонал Петруша. – Избушку-то мою видел ли?

– Да стоит. Есть не просит…

– Ладили и ее в Покрово перевезти, когда дом-от ломали. Да чего-то оставили… Вот и… А теперь уж… – Петруша не договорил, но и так ясно было, что ему она уж не нужна теперь. – И окна, говоришь, целы, и крыша… А пихта-то жива ли?

Борис молчал.

– Борис, – позвал Петруша.

– Здесь я…

– А я уж думал, ушел ты. Я ведь совсем ничего не вижу, Борис. Пихта-то, говорю, под окошком…

Серьга вдруг заерзал на стуле.

– Борис, ты как не слышишь меня, – опять сказал Петруша.

– Слышу, Петр, слышу.

– Так был ты у моего дома-то или нет?

– Был, – коротко отвечал Борис.

– И чего?

– Да нет, батя, там никакой пихты! – вдруг выпалил Серьга.

И все посмотрели на него.

– Это почему же нет? – простонал Петруша. Серьга молчал.

– Ты, Борис, поближе сидишь. Тряхни-ко его хорошенько, пусть сказывает, коли начал…

Борис не тряхнул – так глянул из-под черных бровей своих, что Серьга тотчас признался, что виноват он, что черт его попутал, спилил он пихту прошлой осенью.

– И для чего же она тебе запотребовалась? – Голос у Петруши совсем упал.

– Для бани, батя. Для веников.

– А ты ее вырастил? До леса-то, чего, лень было съездить? – Петруша помолчал с минуту, отдышался. – Выйди отсюда, Серьга, выйди…

– Батя, я новую посажу. Я сегодня же. Новую, молоденькую… – божился Серьга.

– Выйди, говорю! И пока не помру, не смей казаться! Манефа замахала Серьге рукой – мол, уйди лучше, не гневи отца. Серьга вышел. Несколько минут все молчали.

– А кедр-от хоть стоит ли? – собравшись с силами, опять сказал Петруша.

– Кедр стоит. – Борис обрадовался, что Петруша опять заговорил.

– Сколько ж он всего перевидал. Смеется, наверное, над нами, дикарями, чего мы натворили…

Борис горько усмехнулся.

– А пихты жалко, – продолжал Петруша, – она ведь уж большой была! И пока я владел, каждое лето в Заднегорье наведывался. На крылечке посижу, что тебе у лесной избушки. У пихточки постою, ласковые лапищи ее пощупаю. Хорошо!

Борис с удивлением слушал сейчас Петрушу и думал, что, наверное, права Нюрка, заговаривается старик, в детство впадает.

Но Петруша вдруг словно перенесся из одного пространства в другое, попросил Нюру найти в шкапу старый котелок.

– Читай-ко, Борис, какой там год? – распоряжался он, когда Нюра подала им котелок. – 1809-й? Вот-вот. Французский. С той еще войны-то… когда мы с Наполеоном-то… Серьга у меня его просил, деньги ему за нее хорошие давали. Да нет уж, не видать ему этого трофея, – решил Петруша. – Отцу моему Парамону, Царство ему Небесное, Егор Ярыгин с Прислонихи котелок отдал. Они с отцом дружны были. А у Егора он от отца, а у отца от деда… Во как! Он у нас в амбаре валялся, а когда мы надумались в Покрово переезжать, ломали амбар-от, я его и увидел. Чуть ведь не выбросил. Так мати, Царство ей Небесное, жива еще была, не позволила. Говорит, подарок отцу, храни. – Петруша тяжело дышал. – Возьми-ко ты его себе, Борис…