Николай Редькин - Тихая Виледь

– Всех? – рыкнул Борис.

И Манефа вздрогнула. Решила перевести разговор на другое:

– Ну-ко, кажите, чего вы там насобирали? Поди, одних поганок?

– Ну, тетка Манефа! – обиделась молодежь. – Совсем уж ты нас за этих, как ты говоришь, – за опехтюев держишь.

Манефа от души смеялась, разглядывая корзины молодежи.

– Мухоморов вроде нет, – подытожила она. – Теперь можно и к бабушке Дарье идти. Правь-ко, Борис, дорогу, пока нас тут комары не съели.

– Дарья Прокопьевна, я тебе гостей привела, – объявила Манефа, переступив порог мезонина школы. – Грибов мы тебе принесли, так губенку сварим.

– Только подале от дома-то, чтобы чего не сдиелось, – забеспокоилась Дарья, когда услышала, что костер они хотят развести во дворе.

Манефа успокоила ее и принялась отчитывать:

– Ты чего это не сказалась-то? Ее в Доме ветеранов ищут, а она вон уж где…

– Давай не шуми-ко, – строго сказала Дарья, – шибко бойкая да шумкая. – Выходите-ко повыше, – обратилась она к гостям, – глазами-то я худая стала. Погляжу хоть на вас. Садитесь-ко. Стол-от у меня не велик, да все уйдем [52].

Она внимательно разглядывала Павла и Алексея.

– Эвон вы какие стали! Я ведь раз вас и видела-то маленькими. А вы вон какие выладились! Не часто отец-от вас сюда возит…

Братья молчали, разглядывая убогое, бедное помещение.

– Ну и слава Богу. Хоть перед смертью на вас нагляделась. А ты, Танюшка, нисколько-то не изменилась, – обратилась Дарья к Татьяне Владимировне сердечно, как к дочери. – Не старят тебя года-то. Разве что пополнее стала, а то ведь, помню, была худенькая, как тростиночка.

– Да уж как не старят, – отшучивалась Татьяна Владимировна, – уж не та я, что прежде. – И взглянула на Бориса.

Тот не придал значения насмешливому взгляду ее, велел сыновьям идти во двор разводить костер и тотчас вышел вслед за ними.

Дарья, опираясь на бадожок, спустилась из мезонина по крутой скрипучей лестнице на мост (в школьный коридор), показала Татьяне Владимировне дом, избы-классы, в которых учились Манефа и Борис. Огорчилась, узнав, что они овыдень [53], а не останутся на ночь. Костер уже пылал, когда они вышли на улицу и взялись чистить грибы.

Дарья осталась довольна, что мужики костер развели вдали от дома, как она и велела.

Пока грибовница варилась, Борис сходил к логу, где в густых черемухах стояла изба Петруши.

Вернулся злым, угрюмым, но никому не сказал, что он увидел у Петрушиной избушки.

Дарья расспрашивала, что нового в Покрове.

– Петруша-то совсем худой стал. – Манефа рассказала про исповедь Петрушину.

– Вот какая доля Парамону выпала, Царство ему Небесное! – Дарья перекрестилась. – Отец Никодим ведь писал в Германью-то, по-ихнему, по-германьски и писал. За то и сгинул, говорят, за связи с этой заграницей-то! Какие связи, прости Господи! – Парамона Дарья не осуждала. – А может, и ладно, что не воротился в Рассею. Сами знаете, чего у нас тут было. Переворот жизни. Сгинул бы где-нибудь в тмутаракани. – Петрушиному терпенью она подивилась. – На-ко! С матерью даже не побаял, что у отча на могилке был. Во как нас! Застращали – замолчишь! Вот, ребятки, какой у нас тут притужальник был…

Ребятки переглядывались, пытаясь понять, о чем говорит им Дарья.

– У Анфисьи кроме Петруши еще сын был, – продолжала Дарья. – Серьгой звали. Помнишь ли его, – обратилась она к Борису, – худой такой, долговязый парень…

Борис кивнул:

– На молотилке, по-моему, работал.

– Да какое работал! Когда молотили – подавал снопы.

И она рассказала гостям, какой была молотилка, как Серьга, Царство ему Небесное, носил с собой бутылку с мазью, – смазывал молотилку, чтобы коням легче было. Но на холоде мазь застывала.

Так Серьга чего придумал: бутылку с мазью за пазухой держал, отогревал. Ну и застудил грудь. Умер от двустороннего воспаления легких.

– Анфисьюшка-то шибко его жалела, – говорила Дарья, вспоминая о нелепой смерти Серьги на колхозной работе. – И Петруша знал, что она жалеет Серьгу. И второго сына своего Сергеем назвал…

Борис не вступал в разговор.

Он с удовольствием слушал бабушку Дарью, от которой всегда не хотелось уходить.

За разговорами время прошло быстро.

Солнце уж клонилось к закату, когда Осиповы простились с Дарьей, – обещали непременно заехать к ней на неделю-другую всем семейством.

Алексей спускался с заднегорского угора не по натоптанной тропинке, как все, а молодым березником, надеясь еще поломать грибов.