Николай Редькин - Тихая Виледь

– Федор-от злится, – продолжала Манефа, – на него, говорят, в область уже писали. Но уж что Лидия Ивановна, что Настенька ее – обе норовистые. Уж коли надумали чего, их не перепетишь…

Борис хмыкнул.

– Хмыкай не хмыкай, а поют! Да задумала Лидия Ивановна еще всю нашу деревню собрать! Давно на нашем угоре никто яйца не катает, качули не ставит… А ране со всех окрестных деревень народ сходился.

– Ишь как! – проворчал Борис.

– И твой адрес у меня спрашивала, и намеревалась тебе написать, и собрать всех ко проку, в яишно Заговенье.

И еще сказала Манефа, что охотно помогает ей в том Настя, которая работает теперь, после окончания культпросветучилища, в Доме культуры.

– Собрать, говоришь… – усмехнулся Борис. – Где нас теперь соберешь? Да и кого она надумалась собирать? Петруша вот уж не придет…

В эти минуты гроб выносили из дома. И народ расступался, давая дорогу…

Ночь после похорон Петруши была неспокойной для Бориса: несколько раз он просыпался, вновь ложился, но мысли – о, нет ничего ужаснее мыслей! – не давали ему уснуть. Он пытался что-то сказать о Петруше, – сам, про себя. Ему казалось, что сказанное на поминках Федькой-секретарем (а только Федька и произнес там короткую речь о том, какой хороший труженик был Петруша, безотказный) – было до обидного коротко. Какая длинная у Петруши была жизнь, а выходит, что сказать о нем вроде бы и нечего. Воевал, а вернувшись с кровавой войны, работал в колхозе всю жизнь – пахал землю. Был человек. Ушел. Но то уже хорошо, что есть у него могилка. На нее придут в Девятое родственники, вспомнят Петрушу.

…После того как опустили в песчаную яму гроб Петруши и зарыли землей, Манефа повела Бориса по кладбищу, обсказывала, кто где лежит. У всех есть могилки. «Нет только могилок нашего батюшки с матушкой», – говорила Манефа, смахивая слезу. Они вообще не знают, где они, эти могилки, в каком краю.

Когда же они возвращались с кладбища по улице, на которой стояла школа-интернат, Манефа обронила, что нет теперь и школы, в которой они учились: тут теперь детдом для умственно отсталых детей. Ничего нет. Никого нет. Нет. Нет.

И он всю ночь во сне искал то, чего нет, но чего он так желал найти! Снилось ему, будто ранним утром выходит он из избы и в поисках неизвестно чего бродит полем, лугом, телетником. Стоит у завора в поскотину, глядя то на старые островерхие елухи, уткнувшиеся в небесный свод, то на коровьи тропки, уходящие в лес. И всюду, где бродил он, отыскивая неизвестно чего, голубые волны тумана катились за ним. И казалось ему, что не он ходит по земле росистой, а эти голубые волны несут его. И он не чует ног. И будто и этот луг, наполненный чудным запахом скошенной и уже начавшей вянуть травы, и поле, засеянное ячменем, и телетник, где резвится табун молодых лошадей, и эта поскотина с коровьими тропами, и вся деревня, как в детской колыбели, качается на этих волнах в лучах восходящего солнца. И он не может понять, где он, на земле или на небесах, идет или плывет среди этого голубого тумана, и не знает, чего ищет, и не может найти, что хотел бы найти…

Осиповы собирались пожить в Заднегорье несколько дней (с недельку), но, заехав к бабушке Дарье, остались здесь до двадцатых чисел августа.

Борис с сыновьями привел в порядок сначала одну избу (класс), затем вторую, словно готовил школу к новому учебному году и не желал признавать бессмысленность своей покрасочно-побелочной работы: дом-то принадлежал сельсовету.

Дарья им не препятствовала, напротив, ей приятно было видеть, с каким старанием они белят печи и красят полы.

После ремонта Борис объявил в деревне сенокос. И сам, показывая добрый пример родственникам-жителям, первым принялся за работу: отбил старые бабушкины косы под ироничные взгляды жены и сыновей, удивлявшихся, что отец умеет делать такую мудреную работу. А сделав ее, встал отец с чурки и, расправив плечи, от самого крыльца пошел покосом через всю деревню. И покорно валилась к ногам его высокая трава, пырей, крапива и лопухи. И «вжикала» коса, пела свою забытую сенокосную песню. И потел, кряхтел и чертыхался косарь, ибо не так-то просто было прорубать покосы в высокой траве вперемежку с сухой, прошлогодней. Уставал косарь. Быстро тупилась коса. Борис часто останавливался. Уперев косье в землю и крепко взяв косу за пятку левой рукой, – бруском, что держал в правой, долго водил по лезвию. Потом щупал пальцем, как навострилось, хватается ли острие за палец, и, довольный, снова валил высокую траву.