Николай Редькин - Тихая Виледь

Иногда Нюра, вспомнив о своей обязанности, опять начинала причитать о том, какой хороший был Петруша и как счастливо она прожила с ним жизнь.

Игнат, только что приехавший, очень представительный молодой человек с пышной шевелюрой, пытался успокоить ее, неловко обнимал за худые плечи большой рукой и говорил только одно слово: «Мама… мама…». А мама, на минуту умолкнув, опять начинала свой бесконечный плач.

Серьга сидел у окна и холодно смотрел на гроб отца, на всех этих людей, собравшихся у него, и, казалось, ждал только того, чтобы поскорее закончилось это странное представление.

Рядом с ним сидела женщина в черном костюме и черной шляпе. Борис не узнал ее. Но когда их взгляды встретились, он почувствовал, будто знает ее, и будто бы она давно и хорошо его знает. По крайней мере, она так особенно на него взглянула. К ней, осторожно обходя старух, протиснулась девушка в черном платке, весьма хорошая собой. И она, как и женщина в черной шляпе, тоже странно взглянула на него, показалось, даже кивнула ему, словно поздоровалась.

Девушка села на табурет рядом с женщиной в шляпе и прошептала ей на ухо, что священник скоро приедет.

Борис расслышал лишь отдельные слова, но догадался, о чем речь. Постояв у гроба, он положил на блюдце деньги, какие нашлись в кошельке, и сквозь толпу людей вышел на улицу, где, ожидая, когда гроб будут выносить, собралось уже много народу. Но даже здесь в эту скорбную минуту Бориса спрашивали, как давно он приехал, с женой и детьми или один, и Борис принужден был отвечать, не желая отвечать…

– Не Федькина ли это жена… – говорил Борис сестре своей Манефе, что вслед за ним вышла из дома и остановилась у ограды, и она, поняв, о ком он спрашивает, кивнула утвердительно. – А я ведь и не признал ее… – усмехнулся Борис.

– Да ведь и немудрено. Не часто свиданькаешься с родиной-то…

– Да хватит тебе! – Частые сестрины укоры раздражали Бориса.

Он пытался вспомнить сейчас, когда в последний раз видел жену ненавистного ему Федьки, и толком не мог вспомнить.

– А за доченькой-то ее, говорят, твой Алексей ухлястывает.

И Борису показалось, что в словах сестры опять прозвучал какой-то укор или даже осуждение.

– Так это ее дочь? – Борис как будто не придал значения словам сестры об ухлястываниях Алексея.

– Огонь девка! Настей звать. Гомзяковской природы. У Гомзяковых-то все девки хоть куда! Какой Полька была, Царство ей Небесное. Михайло-то, сказывают, шибко жалел, что за Лясника ее выдал. Живой еще Лясник-от. Не изломался, всю жись в райкоме просидел. Это наши мужики-то мрут как… – Манефа замолчала.

– А братец-то Полин, Ванька, живой ли? – опять спросил Борис.

– Убрался, прости Господи… – Манефа знала, почему брат спрашивает о Ваньке.

Любил он поябедничать.

Ходили слухи, что это он доносил на всех заднегорских мужиков, неосторожных на слово. Будто бы и отец Бориса с матушкой оказались в тмутаракани не без его участия.

– Говорят, и на Петрушу-то он наябедничал, и таскали Петрушу-то, и застращали… И Ленька Котко, Царство ему Небесное, за Ваньку Любку свою долго не отдавал, подозревал тоже Ваньку-то…

Они вспомнили Леньку Котка, у которого нога отнялась, когда у него из амбара хлеб выгребали.

– А уж про Ваньку с Любкой ничего не скажу, – продолжала Манефа. – Жили, кажись, они хорошо. Ребят настроили. Так на старшую-то, на Лидку, Федька твой и обзарился! Ну да ведь знаешь, чего я тебе сказываю…

– Мой! – передразнил Борис. Манефа усмехнулась.

– В деревне-то мы ее все Лидкой звали, а как в Покрово они переехали, так стала она Лидией Ивановной. В школе работает, как и жена твоя, – учительница. А брат ее Илья – в колхозе электриком. Хороший мужик, обходительный, безотказный. Уж всегда уноровит – чего ни попрошу. Утюг мне починил. Розетку в кухне заменил…

– И чего это ты мне их нахваливаешь? – Борис вытянул шею, чтобы рассмотреть, что происходит сейчас на крыльце и вблизи дома.

В толпе народа произошло еле заметное движение.

С другой стороны улицы к дому подъехали белые «Жигули», за рулем которых был сам священник.

Он вышел из машины и пошел к дому, по дороге со всеми здороваясь.

– А чего мне их нахваливать, худого про них сказать нечего. Безотказный, говорю, мужик Илья.

А Лидия Ивановна с дочерью Настей в церковном хоре поют, – заявила Манефа, как будто за одно это только надо похвалить Лидию Ивановну.

– Поют, значит, – удивился Борис аргументу сестры.