Николай Редькин - Тихая Виледь

Незнакомец еще подобрал зачем-то клубок бересты, из которой когда-то деревенские жители плели добротные лапти для работ на пальниках и ухода за скотом; подхватил какую-то палку, стоявшую у стены, и со всем этим добром выбрался из избы. Направился было к кедру, но шагов через десяток споткнулся обо что-то и чуть не упал в колючий малинник.

Нагнулся, пытаясь понять, что чуть было не уронило его, но ничего, кроме кусков глины и обломков кирпича, не нашел под ногами своими. Сделал шаг, другой – и вдруг в высокой траве увидел верхушку молоденькой березки и бросился к ней, как к живому существу.

Хиленькая, тоненькая, с мелкими светло-зелеными листочками, березка эта росла из кучи глины, мусора, битого кирпича.

– Бабушка Дарья? Да ты ли это, голубушка? – странно говорил незнакомец, притрагиваясь к стволу юного деревца.

Он омял вокруг березки траву и малинник. И она стала выглядеть празднично, торжественно, словно красная девица расхвасталась перед подружками своим сарафаном.

– Выросла ты, однако, – продолжал странно бормотать незнакомец, – как и пророчила бабушка Дарья… – И слезы навернулись на глаза его. И боль, как молния, пронзила сердце.

Вернувшись к кедру, он воткнул палку в землю и с силой ударил по ней колотушкой, словно срывал на палке злость свою. Ударил еще, еще и еще!

Не видел безумствующий незнакомец, как к деревне, заросшей травой и черемухами, окруженной колхозными лугами и полями, – к этому острову высокой травы и полуразрушенных изб, – со стороны старой поскотины бесшумно пылил уазик по полевой дороге вдоль леса: серый шарф густой пыли вился за ним.

Ударив по колу еще раз, незнакомец перевел дух. Огляделся. Теперь он вознамерился сходить к школе, единственному уцелевшему в деревне дому, крытому шифером, но вдруг услышал шум машины.

Уазик медленно въезжал в деревню, подминая траву. У школы он остановился.

Хлопнула дверка. Раздались глухие голоса. Один – слабый, тихий, принадлежал, видимо, очень старой женщине. Другой – басовитый, мужской, был слышен более явственно. Но о чем они говорили, разобрать нельзя было. Незнакомец замер в нерешительности. Он все еще был в плену царствовавшей здесь тишины.

Когда приехавшие поднялись на школьное крыльцо, он увидел сгорбленную старушку с бадожком и мужчину в светлых штанах и белой рубашке: он помогал старушке открыть дверь. Они вошли в школу.

Прошло несколько томительных для незнакомца минут. Он все еще не решался идти.

Приехавший вновь появился на крыльце. Теперь он увидел застывшего у кедра незнакомца. Спустившись с крыльца, стал пробираться к кедру.

Через минуту-другую перед незнакомцем уже стоял плотный рыжеволосый мужчина с большими залысинами. Оба, как заколдованные, в первые минуты не проронили ни слова.

Рыжеволосый словно тоже вошел в царство тишины и не решился нарушить ее законы.

Они, казалось, не удивились (не успели удивиться?) друг другу, даже не поздоровались (словно не расставались, – только что пришли из соседних изб играть в кол). Черноволосый высоко поднял колотушку над головой и ударил по колу. Не проронив ни слова, передал колотушку рыжеволосому.

Тот поднял колотушку над рыжей головой своей и с не меньшей силой опустил на кол. Глухой удар раздался в мертвой тишине.

И отлетели от старой колотушки щепки. И разможженный кол еще глубже вошел в землю.

И рыжий передал колотушку черноволосому.

И ударил тот. И вернул рыжему. И тот ударил.

И так колотили они по колу до тех пор, пока разбитый кол совсем не сравнялся с землей.

А вековечный кедр, возвышаясь над ними, недоуменно шевелил мохнатыми лапами, дивясь странному занятию двух людей…

– Пойдем, Борис, – наконец сказал рыжеволосый, – я Дарью Прокопьевну в дом ее родной привез. Каждое лето просится, вот и нынче ела меня поедом: «Отвези ты меня, Христа ради…». Весь июнь просила, да приболела: доктора не велели. А как дело к сенокосу повернулось, не утерпела: пешком, говорит, уйду, с бадожком, а уж не буду в каменной клетухе вашей сенокос встречать…

У Бориса дух перехватило: да неужто она здесь, бабушка Дарья! Он поспешил за рыжеволосым проводником своим, не веря еще, что вот сейчас, через минуту-другую, увидит ее. Вот они взошли на крыльцо, нырнули в полутемный коридор школы, поднялись по скрипучей лестнице в мезонин, где, по словам рыжего проводника, летами жила Дарья. Но в мезонин Борис вошел не сразу, на мгновенье остановился перед дверью, обитой выцветшей клеенкой. Осторожно потянул дверь на себя: она неприятно заскрипела, словно не желала открываться. Вошел вовнутрь и остановился у порога, и рыжий проводник его не сделал далее и шага. У единственного в мезонине окна стоял большой стол, за которым сидела сгорбленная старушка. За спиной ее, у стены, стояла большая железная кровать, заправленная цветастым покрывалом. Две подушки, одна на одной, белели в изголовье.