Николай Редькин - Тихая Виледь

Но дорога, видимо, хорошо знакома ему. Он не боится сбиться. Идет уверенно, словно не раз уже хаживал здесь.

Не удивился путник, что дорога вдруг уперлась в Портомой (мостика, по которому в былые времена через ручей ездили на конях, давно уж нет).

Остановился незнакомец у ручья, перевел дух. Достал из кармана пиджака платок и вытер вспотевший лоб. Сощурил черные глаза свои, так что крупные черные брови его сошлись в переносице: отсюда, меж деревьев, видна была крыша крайнего дома деревни, что стоял где-то высоко-высоко, под самым солнцем.

Незнакомец прислушался. По-прежнему ни звука. Обмелевший Портомой журчит слабо-слабо, не нарушая общей тишины, словно и на него шикнули однажды, и он притих, усвоив общие правила тишины: «Тише ты, тише!» И он старается вовсю, лишь бы не накликать гнев невидимого повелителя.

И незнакомец, попав в плен этой странной тишины, старается не нарушать ее, идет осторожно, словно по минному полю, обходит валежины, не ломает сухих веток, не трещит сучьями.

Вот он осторожно ступил на большой, обласканный Портомоем камень, на другой, третий, – и, не замочив ботинок, перешел на другой берег, и стал медленно подниматься Подогородцами, оглядывая каждый куст, каждое дерево, что встречалось на пути его.

Так он шел. От куста к кусту. Возвращался.

Вдруг он опять остановился, словно вспомнил что-то, – потрогал рукой листву молодой березки; странное дело, даже лизнул лист и беззвучно засмеялся, и просияло лицо его. Но дальше, дальше! Он скорее стал подниматься в угор к солнцу, пробирался сквозь молодой березник. Он не узнавал Подогородцы: некогда пахотная земля вся поросла ольхой, ивняком, березой, и впору теперь не пахать здесь, а рубить дрова!

И правда, под самой деревней, в ольховых кустах он увидел небольшую полененку.

– Господи! – незнакомец перекрестился. Стало быть, в деревне кто-то живет. Кто?

Он остановился перед стеной густой травы выше человеческого роста. В этой траве, в крапиве, густом малиннике утонули полуразрушенные избы: провалившиеся крыши их были видны то тут, то там.

Незнакомец перевел дух и, подминая ногами траву, стал прокладывать путь к единственному в деревне кедру, который, как и прежде, гордо возвышался над земным миром. Позади незнакомца оставался узкий проход в этой огромной траве. Наконец он добрался до кедра, более возвышенного в деревне места: трава здесь была ниже, по колено. Он похлопал старый кедр по стволу – признался ему, что по прошествии многих лет явился к родным окладникам [44]. Обошел кедр вокруг, вытаптывая небольшую полянку. Постоял, огляделся.

Его привлекла полусгнившая тесовая крыша, что виднелась сквозь заросли черемух. Не долго думая, он направился густым малинником к полуразрушенному дому, словно там его ожидало что-то родное, сокровенное. Но не было там ничего кроме полуразрушенной избы, мусора и хлама, валявшегося повсюду в малиннике и крапиве. Окна без рам. Разросшиеся черёмухи бесцеремонно тыкались ветками в почерневшие от времени бревенчатые стены, лезли в пустые оконные проемы, словно навсегда прибирали себе это бесхозное строение, брошенное людьми. Густой малинник подступал к самым стенам, дразнился спелой ягодой.

Незнакомец заглянул в оконный проем: потолок в одной части избы провалился, и сквозь дыру в нем и прохудившейся крыше синел лоскуток неба. Странно смотрелась эта небесная заплатка на человеческом жилище. Половиц в доме не было. Битый кирпич, мусор валялись повсюду. Но, видимо, незнакомца что-то привлекло в этом невзрачном хламе.

Нагнувшись, он пробрался под черемухами к полуразрушенному крыльцу: ступени его сгнили, только самая верхняя казалась надежной. Он ступил на нее. Она выдержала. Переступив порог, незнакомец осторожно добрался по разрушенному мосту до дверного проема избы, с опаской поглядывая вверх: то тут, то там свисал сгнивший тес крыши, и, казалось, вот-вот все это рухнет на голову неожиданного гостя. Но нет! И сгнившая крыша замерла в общей картине тишины и никак не могла рухнуть сейчас. И незнакомец словно понял это: не опасаясь более, он вошел в избу. Подобрал в углу колотушку, какую обычно используют при расколке дров (ударяют ею по обуху топора, вонзенного в чурку).

В другом углу он нашел дарку: и сама поварешка, и ручка были источены невидимым жучком. В течение нескольких десятилетий совершал он свою бесшумную работу, усеял всю дарку аккуратными отверстиями, но не успел превратить ее в труху.