Николай Редькин - Тихая Виледь

По другую стену стояла широкая скамья с ведром воды и старый шкаф с посудой.

Если не считать трех давно не крашенных табуреток, больше в комнате ничего не было.

– Дарья Прокопьевна, – нарушил тишину рыжий проводник, – а это опять я…

– Ты чего это, Федор Степанович, не уехал-то? – Дарья повернулась к ним. – Шибко жо я задержала тебя. Ты уж прости, Христа ради, старуху. Сенокос ведь – каждая погожая минуточка на счету, а я, видишь, как тобой распорядилася… Да ты с кем? Выходите-ко повыше, чего под порогом стоите? Совсем ведь, Федор Степанович, худо я видеть стала, замутилась посудинка, да… Табуретки-то берите-ко да садитесь, пошумим, коли не уехали…

Бориса она признала не сразу.

– Господи, Боренька! Да ты ли это? Да как это ты надумался-то? Да когда это ты нажился? Да дай-ко мы с тобой обнимемся, хоть и худые у меня обнималки-то стали… Боренька…

Он прижал сухое тело ее к груди своей. Из глаз его брызнули слезы.

– Ну-ну, Боренька, будет тебе, будет, – успокаивала его бабушка Дарья, как в детстве, – и мне ведь новой [45]поплакать хочется, а уж и не могу. Вот ведь! Говорят, у нас, баб, посудина-то глазная порожней редко бывает, все в ней какая-нибудь мокрота заводится, а в моей сухо, Боренька, все уж выплакано… Да чего это я! – вдруг спохватилась хозяйка. – Федор! Чайник-от у меня в шкапу, налей-ко в него воды да ткни в розетку. Там и кружки есть, и сахарок. Почаевничаем. Вода у нас здесь окусная. Уж в Покрове-то такой водички нет, ржавая какая-то из крана течет, с запахом…

– Да хватит ли тебе воды? Может, еще принести? – Федор расставлял по столу кружки, не сводя глаз со смущенного Бориса.

– Да и сама сползаю! – заявила Дарья. – Ты меня в стороники-то не записывай. Я ведь, Боренька, – обратилась она к дорогому гостю, – лонись еще всю картошечку здесь сама садила. Да! И бугрила сама, и копала. А сейгод уж руки не понесли. А то бы сама земелюшку свою обиходила. А ты, Боренька, уж думал, наверно, что и не живая я? А я вот, долговекая, все еще пышкаю. Лонись-то чего не приехал?

– Да дела всякие, – уклончиво отвечал Борис.

– А я ведь зимой-то помирать было собралась. Так прижало – спасу не было. Уж хотела заставить сестру-то твою Манефу телеграмму тебе подать. Да где-то отпустило…

Прямо не упрекнула бабушка Дарья, что забыл он родину свою, а спросила только, где остановился, не у Манефы ли?

Борис отвечал утвердительно.

– Сегодня я приехал, утренним автобусом…

– Ишь как! Сегодня изаболь? И сразу в Заднегорье… – И внимательно посмотрела бабушка Дарья на гостя, словно хотела понять что-то. – А жёнушка-то у тебя где, детоньки? Али опять один? Не кажешь ты нам бабоньку-то свою, не кажешь…

– Да нет. Не один я. Мы все вместе на этот раз…

– Эвон как! – опять многозначительно сказала Дарья. – Ну и слава Богу…

Раньше он приезжал на родину раз в году. Летом.

В белое время года. И всегда один. Без жены. Без детей. И какую бабу Борис Осипов огоревал в краях далеких, никто не знал. Теперь вот нагрянул со всеми. Событие в селе Покрове.

– Манефа-то звала меня жить к себе зимами-то, – неспешно продолжала Дарья, – да уж пока сама ноги волочу… А уж коли совсем они запритвореются, тогда уж буди… Куда деваться-то? Умирать бы надо, да все еще живу, как будто жду еще чего-то… Вот ведь наказание какое…

И стала Дарья нахваливать чистенького Федора Степановича в белой рубашке и галстуке, что разливал сейчас чай, как будто он тут хозяин, – что не дал он электрикам обрезать провода в Заднегорье (не выгодно им, видишь ли, линию держать), и в школе (в доме ее) есть свет; что это он, Федор Степанович, работавший директором Заднегорской начальной школы вплоть до ее закрытия в 198.. году, вновь вагонкой ее обшил, новым шифером закрыл, полы красил да печи белил, то есть он, Федька Валенков, заботился о школе (о доме ее), пока его в райком не забрали. Это он, Федор Степанович, похлопотал, чтобы в построенном в Покрове Доме ветеранов ей, немощной, дали квартиру (с другими одинокими старухами они там перемогают зиму, а на весну и лето в деревни выбираются). И горько это было слышать Борису. И поделом ему, непутевому, что бабушка Дарья Федьку нахваливает, как будто его, внука родного, и похвалить не за что. Ни в чем прямо не упрекает бабушка Дарья, а больно.

Он здесь гость. Он всегда был гостем. С того самого дождливого дня, когда странные дяди с наганами на боку повели его матушку Подогородцами вниз, к Портомою, – и пропала она в пелене дождя. Навсегда.