Николай Редькин - Тихая Виледь

– Ой, ребята, – говорила Дарья, когда они вышли из класса и остановились на мосту (в школьном коридоре) у окна, – и правда, не завладела совсем. Много ли прошла, а смотри-ко… Дайте-ко отпышкаюсь. Да и голова теперь побаливает. Это все он, бык-от… Нарешил меня. Сказывается. Под старость-ту. Да и то как-то нужды нет. В живых оставил. Помните ли быка-то?

– Да помним, Дарья Прокопьевна, помним, – охотно поддакивает ей Федор Степанович, а сам взглядывает на нахмуренного Бориса.

А тот словно не слышит их. На глазах пелена какая-то, и все словно в тумане; и в душе какая-то сумятица, все скомкалось, сбилось в кучу; и понимает он только одно, что гость он тут, приезжий, а этот – Федька, он хозяин, свой человек. Он и никто другой; как раньше, в детстве, так и теперь стоит он на его дороге, – вот он, здесь, сейчас, довольный, отутюженный да отглаженный, побритый да причесанный. Стоит, и все тут! И он, Борис, не может при нем ни слова сказать, ни поведать с искренностью душевной бабушке своей, что думает и чувствует теперь. Не может даже толком рассказать о себе: чем занят и как живет, а когда Дарья спрашивает его, уклоняется от ответа или твердит одно, что ладно все у него, хорошо.

Вот так! Все хорошо. Конечно! Куда уж лучше. Немой и злой, стоит он перед бабушкой своей. А Федька, как ни в чем не бывало, говорит, смеясь, про этого злосчастного быка:

– Да мы ведь всей деревней бегали на этого быка смотреть!

Бегали! Надо же! А он, Борис, пережил ужас, страх, когда разнеслась по деревне весть, что Дарью бык заколол. И думал он в ту первую минуту, что насмерть, что нет больше бабушки. И обрадовался, когда узнал, что бабушка жива.

Свозили ее в Покрово в больницу на осмотр да и отпустили домой.

– И чего я тогда согласилась? – продолжала Дарья, глядя на Федора Степановича, как будто только ему обращены слова ее. – Анфиска, Царство ей Небесное, уж шибко просила: помоги телушку случить. Ну, вот я, диконькая, и пошла. Захар-от мой все ведь сам делал. И случал, и отелы принимал, и роды у баб. Вот ведь! И тебя, Феденька, он принял… Сказывала, поди, матушка-то, Царство ей Небесное.

Федор Степанович молча кивнул. Слова не обронил.

– Ну ладно. Ну, пошла я. А чего-то халат не сняла. Тогда ведь халатов-то не было. А мне вот только дали. Черный такой. Новый еще. В телетник зашла. Там Анфиска телушку на веревке держит, а бык, которому надо бы на телушку скакать, где-то в кустах… Я его и не вижу. Думаю, может, еще и не пригнали быка-то.

Иду, а не провещилась [46]. К телушке-то стала подходить, в черном-то халате, а он из кустов-то на меня! За телушку признал или чего – не знаю. Смял. На рога – да как фуркнет! Ничего не изломал. Но вся я в синяках была… Благо, что огород-от [47]рядом был, – переползла я под нижней жердью, так он ведь еще огород-от бодал. Чуть прясло не расклал… А теперь вот ни Анфиски, ни быков, ни огородов – ничего-то у нас в деревеньке нету…

– А мы, Дарья Прокопьевна, с Борисом кол в землю у кедра заколотили, – серьезно, без усмешки сказал Федор Степанович, словно деяние, совершенное ими, имело какое-то особенное значение теперь.

Борис лишь усмехнулся. Ишь как! Мы – с Борисом.

– Какой такой кол? – как будто не поняла Дарья.

– Да как какой, – теперь почему-то засмеялся Федор Степанович, – самый обыкновенный. Ты как будто в кол не играла, в прятки…

– Эвон как! – значительно сказала Дарья. – Замякали изаболь… Двоима, стало быть…

– Ну да! Борис вон и колотушку нашел…

– Да неужто не сгнила колотушка-то?

– Да нет. Выдюжила…

Наконец-то, к радости Бориса, Федор Степанович стал прощаться с Дарьей, ссылаясь на неотложные дела. Он вызвался подвезти гостя до Покрово.

Но тот наотрез отказался.

– Нет уж! Я пешком. Подогородцами. Эта дороженька мне куда знакомее. – Сказал он это жестко, даже зло.

– Ну что ж… – И, попрощавшись, Федор Степанович пошел к выходу. Он и вида не подал, что недоволен чем-то.

Дарья и Борис вышли на крыльцо, словно удостовериться хотели, что рыжеволосый секретарь сел в машину. Сел. Захлопнул дверку. И тотчас же послушный уазик, подминая колесами высокую траву, поехал к колхозному полю, где вдоль леса вилась серая лента дороги.

– Ну вот и слава Богу! – как показалось Борису, с облегчением сказала Дарья и перекрестилась.

А Борис схватил бадог, что стоял у крыльца (его Дарья вдевала в кольцо двери, когда закрывала дом). Поддел им облезлую доску со стершейся надписью «Заднегорская начальная школа» и в два приема оторвал эту странную вывеску над входом в бабушкин дом.