Николай Редькин - Тихая Виледь

– А херург говорит, можешь еще пожить, ежели как тебе трубку вставить…

– Какую еще трубку? Куда вставить?

– Не знаю, Петенька. Им виднее, куда…

– Умный, херург-от твой! Вставить, ишь как! Кормить меня через трубку! Дожил. Жить как растение, что ли, меня определяешь? Нет уж…

– Звонить ли сыновьям-то? Игнату-то не близко ехать…

Старший сын Петра Игнат после учебы в университете остался работать в Питере.

– А чего его баламутить? Как все ладно, так скоро помру. Тогда и кликнешь. А этот спекулянт-от твой пусть приедет, послушает…

Спекулянтом Петруша называл сына Сергея, который жил в ближайшем городе К. и торговал по окрестным деревням комбикормом.

– Никакой он не спекулянт, – защищала сына Нюрка, – биз… несмен…

– Ну вот! Выговорить не можешь, какой он у тебя, твой Сереженька. Биз-нес-мен! Матькаться-то и то нынче справно не умеют. Ране сажали за эту вашу спекуляцию. А теперь, эко! Вот что я тебе скажу, баба неразумная, второй раз на нашем веку жизнь перевернулась… Поди, еще и не последний…

– Только бы тебе лясы точить! Все в вашем валенковском роду пустозвоны. Языком-то молоть вы мастера.

– А мне-то нынче чего еще делать? Жевать-глотать не могу. Одна работа у хайла и осталась – слова молоть… Федор-от придет ли? – вдруг строго спросил Петруша.

– А я, Петенька, не видела его, – оправдывалась Нюрка.

– А говоришь, всех оповестила…

– Да я как зашла в райком этот, так как-то не по себе стало. Мрамор везде, ковры… Забыла, зачем пришла. Никогда мне еще так нехорошо не было… И я скорехонько оттуда. Да, может, и занят он, Федор-от…

Нюрка сказала еще, что не застала дома Дарью: та переехала в Заднегорье.

– Вот долговекая! Ничего-то ее не берет, – сказал на это Петруша, откинулся на подушку и заснул тяжелым сном.

На следующий день собрались в Петрушином доме старики и старухи. И стали слушать его.

Он был так худ и слаб, что не мог сидеть.

Нюрка приподняла его, привязала длинным полотенцем к спинке кровати, чтобы он мог видеть всех.

– Никто из вас отца моего Парамона не помнит, – говорил он слабым голосом. – И я не помню. Дарья, пожалуй, одна и помнит, да нету ее в Покрове. В Заднегорье она. Поклонитесь ей, ежели как больше ее не увижу. Все по ней, по Дарье, вышло.

Никто не стал уточнять-спрашивать, что именно вышло по Дарье.

Петруша помолчал, словно вспоминал мучительно, что хотел сказать сегодня народу.

– Значит, отца моего Парамона вы не помните. Но, может, слыхали вы, как пошел он на войну с германцем, на ту еще, на первую, да и не пришел с нее. Сказывали, будто в плену он у германца. Мать моя Анфисья, Царство ей Небесное, всю жизнь ждала его, да так и не дождалась. И я, каюсь, не сказал ей, утаил то, что вызнал. Грех на мне…

– Да какой грех? Бог с тобой, Петруша, – шумели бабы.

– Да грех, грех, знаю. Грех, Манефа, – обращался он к сестре Бориса, сидевшей ближе других, у самой кровати, и с искренним состраданием смотревшей на привязанного к спинке Петрушу. – Не сказал я матушке своей. Устрашился. Знаешь, Манефа, на войне так не боялся, как здесь, на земелюшке родимой. Вот ведь как бывает. За Игната да вот за него, Серьгу, боялся, как бы им не навредить, – и он тыкал большим белым пальцем в сторону сына, сидевшего у окна.

Серьга был совершенно безразличен к тому, что говорил отец. Его белое, гладко выбритое лицо лишь тронула еле уловимая усмешка.

– И я ведь на войну ходил, – продолжал Петруша, – на эту, на вторую-то. Отец-от мой первый пошел германча бить, – повторил он, словно забыл, что уже говорил об этом, – ну вот, значит, и я. Погнали и меня. Воевать этого германча, будь он неладен. Ну, как воевал, не буду сказывать. Видать, худо, коли живым остался…

– Да ладно тебе, Петруша. Чего ты казнишь себя, – участливо сказала Манефа, поправила сбившееся одеяло.

– Худо, Манефа, худо, чего говорить. – Петруша тяжело дышал, речь ему давалась нелегко. – Рассею, значит, мы освободили, дальше германча погнали. Били его на его же земле! – Это он, старый солдат, сказал с гордостью.

Серьга усмехнулся. Петруша опять замолчал. Борис, сидевший на табурете у печи, пытался понять, зачем привязанный к спинке старый Петруша собрал народ.

– Нюра! – позвал Петруша. – Чего-то шибко ты меня к этим железякам притянула. Не продохнуть.

Манефа помогла Нюре ослабить полотенце, и Петруша глубоко вздохнул.

– Ну вот, ладно теперь. Значит, били мы немца на его же земле! – продолжал он свой странный рассказ. – И вот как-то взяли один небольшой городок. Теперь уж мне не вспомнить, как он назывался. Не наше название, германьское. Стояли мы в этом городке на квартире у одной немецкой семьи. И что меня удивило… Как сейчас помню… Я ушам своим не поверил. Чего-то такое со мной сделалось… – Он обвел взглядом собравшихся, словно приготавливался сказать самое важное. – Вы не поверите: фамиль-та у этих немцев оказалась наша, заднегорская! – Он перевел дух. – Валенковы они!