Кристоф Симон - Франц, или Почему антилопы бегают стадами

Как-то раз осенью прошлого года Юлиана ни за что обругали. Обругал здоровенный рекрут в солнечных очках и со стрижкой ежиком. Он стоял на остановке около казармы. Когда мы с Юлианом случайно проходили мимо, рекрут перебросил через плечо мундир и из кармана выпал бумажник. Юлиан его поднял и подал рекруту.

– Спасибо, дебилоид! – насмешливо сказал рекрут.

Я не знал, как реагировать, но меня это здорово зацепило. Я был готов вцепиться ему в глотку.

– Надеюсь, на ближайшей войне тебя застрелят! – крикнул я.

Потом в Лерхенфельде Юлиан спросил Венесуэлу, что значит «дебилоид».

Она уперла руки в бока.

– От кого ты это слышал?

Мы образовали банду – Венесуэла, Юлиан и я. Нашими врагами были рекруты, и мы бомбардировали их на остановке у казармы конскими каштанами. Венесуэла называла это «расставлять акценты».

Юлиан все еще гладил черно-белый полосатый мех Эм Си. Теперь мне стало жалко, что я его бортанул.

– Можешь попробовать, если хочешь, – сказал я.

Он поднял на меня взгляд – удивленный, недоверчивый.

– Серьезно. – Я попытался улыбнуться. Чувствовал себя как-то не в своей тарелке.

Юлиан втянул дым и с трудом сдержал кашель.

– Крутяк!

Повернулся ко мне, спросил:

– Франц, что случилось?

Я быстро провел ладонью по щеке.

– Со мной все в полном порядке.

После обеда Юлиан работал в мастерской. Я бесцельно и бездумно бродил по Зимменталю, хмуро, засунув руки в карманы, взбирался по склонам, односложно отвечал на приветствия крестьян, сбивал ногами шляпки с грибов, несколько раз наступил Эм Си Барсуку на лапы и даже не извинился. Наоборот – обозвал его никчемным бродягой и язвительно предложил нацепить на себя упряжь и зарабатывать на жизнь собакой-поводырем. Я безучастно глядел на попорченные короедом стволы редких пихт, предавался тоске и жалости к самому себе, потом выпил воды из озерца и почувствовал смутное желание заколоть какую-нибудь корову или спалить сарай.

Я скучал по Эрйылмазу. В этом было все дело.

По человеку, с которым у меня не было ничего общего, с которым я даже не был на «ты».

Под вечер вернувшись в «лодку», я тупо таращился из окна комнаты Юлиана на потемневшие горы, видел «субару», отъезжавшие от лесопилки, видел, как уехал на пятидверном «вольво» один из педагогов, как мелькнула в сторону столовой короткая стрижка заведующей… Из щели в покоробившемся окне дул прохладный ветерок и, будто стебель травы, слегка щекотал мне лицо. Мне вспомнилась одна фраза, которую я вычитал в «Географии Африки», – поговорка скотоводов народа ашанти из саванны: антилопы бегают одна рядом с другой, чтобы выдувать друг другу песок из глаз. В моей жизни было всего несколько антилоп. Одна – конечно, Юлиан – по крайней мере, когда не бросал мне в голову рубашку с розовыми саксофонами. Еще одна – Венесуэла. Вероятно, она сейчас предпринимала какие-нибудь действия во благо человечества (обезвреживала неразорвавшийся снаряд в Кандерском лесу или сочиняла резкое послание в адрес китайского министра внутренних дел по поводу нарушения прав человека в Тибете). Эрйылмаз отошел от антилопных дел, и кто кому должен был выдувать песок из глаз?

Чтобы отвлечься от безотрадных мыслей, я во время совместного ужина в столовой уговорил заведующую устроить в мастерской соревнование по плетению корзин. Главным призом должна была стать поездка в Романсхорн (в северо-восточной оконечности Швейцарии). Я сам вызвался сопровождать победителя или победительницу, так как – уверял я заведующую – будучи гимназистом, обладаю всеми необходимыми коммуникативными и социальными навыками и вдобавок неоднократно участвовал в экскурсиях Молодой вахты (последний раз четырнадцать лет назад). Быстро прикинув, сколько на это уйдет времени и денег, заведующая согласилась, и во вторник в мастерской закипела работа.

Я позаботился о том, чтобы победил Юлиан, а Юлиан позаботился, чтобы победили Бит и Антуанетт.

Поездка в Романсхорн на следующий день оказалась весьма приятной. Я предпринял вялую попытку извлечь хоть какую-нибудь осмысленную информацию из учебников по экономике, которые таскал с собой в сумке (успехи мои в эти дни оставляли желать лучшего), а Антуанетт достала из рюкзака цветные карандаши и с азартом принялась рисовать на вагонном окне фламинго, пальмы и нечто напоминающее памятник Реформации в Женеве. Антуанетт было восемнадцать, и в голове у нее не хватало шариков. В Советском Союзе – если верить душераздирающим историям, которые рассказывали мои родители про коммунистов, – ее бы одели в смирительную рубашку, высадили на мерзлом свекольном поле, и она бы до конца жизни бегала там кругами. Бит смотрел на мазню Антуанетт, а Юлиан ерзал на сиденье. Бит был тридцатилетний практически глухонемой мужчина, который вечно таращил глаза, будто удивляясь всему, что ни окажется перед стеклами его очков. Юлиан всю дорогу держал его за руку.