— Девятое мая, наш с вами день.
— Ну и как, на твой вкус, — так и сказал: «на твой вкус», а не «на твой взгляд», и в этом опять же была всегда опасная подвохом его усмешка, кончилась она?
Рэм Викторович понял, что Анциферов продолжает начатый в брошенном хозяевами особняке в Карлхорсте разговор и задает тот же, оставшийся без ответа, вопрос.
— То-то и оно, — самому себе ответил Анциферов. — А ты, видать, все в младших лейтенантах ходишь, все философствуешь…
— Правда, — отшутился Рэм Викторович, — философы теперь не изменить мир, а всего лишь, с грехом пополам, объяснить его пытаются.
— А он плевать хотел на ваши объяснения! — оборвал его Анциферов. — Сам по себе меняется, вашего мнения не спрашивает. — И с какой-то давней, глубоко засевшей в душе и постоянно бередящей ее мстительной обидой добавил: — Маркс с Энгельсом, такие же белоручки вроде тебя, тоже только и делали, что пророчили из тенечка: чему быть, того не миновать, вот и вся недолга. А как черную работу делать, руки по локоть в дерьме — так никто, кроме нас… — И как бы ставя Иванова на место: — Да и ты хорош, думаешь, все в дерьме, один ты в белом? И философия ваша, заметь, не поп, чтоб грехи списывать, придет час вынь да положь, и еще неизвестно, попадешь ли в те самые семь пар чистых, видите ли…
Рэм Викторович поймал себя на мысли, что Анциферов — даже сейчас, когда давно уже не при должности, не при власти, собственно, нахлебник в доме ветеранов, — все еще, как полжизни назад, тогда, в Берлине, и все эти сорок с лишним лет после войны, по убеждению или просто по застарелой привычке, говорит от имени некой силы, некой тайной воли, перед которой он, Рэм Викторович, доктор наук и вскоре, очень может быть, член-корреспондент, ощущает себя бессильным и беззащитным.
И уж, во всяком случае, ему и сейчас было не уйти из-под неприятного, необъяснимого обаяния Анциферова. Вернее, уточнил для себя Иванов, из-под магнетического притяжения той тайной силы и власти, которые всегда стояли за Анциферовым.
— Ну и как там твой Пастернак? — Этот как всегда не без подвоха вопрос он задавал Иванову при каждой встрече и сам же отвечал себе одной и той же фразой: — Я ведь по твоей милости его от корки до корки прочитал, только глаза надорвал. Слова в простоте не скажет, хоть с лупой его читай. — И внезапно спросил в упор, почти весело: — Ты, небось, и ко мне-то ездишь, чтобы по пути на его могилу взглянуть, так ведь? Не отпирайся, я тебя очень даже могу понять. — И без веселости уже, а с чем-то похожим на печаль: — Как никто другой. — И, опять уставившись в окно, признался погодя: — Я ведь и сам, если погода тихая и ноги не отказывают… — Но умолк, не договоривши.
Пораженный его догадкой, которую Анциферов за все эти годы ни разу не высказывал вслух, и, главное, тоном, которым он это сказал и который прежде в нем и заподозрить было нельзя, Рэм Викторович попытался перевести разговор на другое, но Анциферов не дал:
— И вниз спускался, в коммуналку эту нашу. — Рэм Викторович разом понял, что под «коммуналкой» он имеет в виду участок с могилами таких же, как он, ветеранов партии. — Идешь мимо, и не имена и фамилии на камнях этих глаз замечает, а одну только дату — когда кто в партию вступил. Будто и на том свете они собрались похваляться друг перед дружкой учетной карточкой — кто раньше, будто и там за это полагается паек в спецраспределителе на улице Грановского. Стоят торчком навытяжку, прямо как ладошки при единодушном голосовании: ни одного «против», ни одного «воздержавшегося»…
Рэм Викторович был настолько сбит с толку услышанным, что машинально произнес вслух то, что хотел сказать минуту назад, чтоб свернуть слишком далеко зашедший разговор:
— О здоровье справляться — не любите…
— Чего и вам желаю! — отрезал Анциферов.
— О политике…
— Какая там политика!.. Одуревшие мартовские коты мяукают на крыше, дохлую крысу никак не поделят, только и знают, что пугать друг дружку. Сало все до крошки сожрали, сметану вылакали, в пустую миску мордами уткнулись… — И с едкой болью выдохнул, как прохрипел: — А дальше что?! — Долго молчал, глядя в окно, потом сказал не Иванову, а самому себе: — А дальше, лейтенант, все то же… Потому что внушили кнутом и пряником, правда, больше кнутом, будто человеку — независимо, грамотный он, неграмотный, ученый — не ученый, умный дурак, грешник — праведник, — что ему от природы, от рождения это самое светлое будущее полагается: все равны, у всех поровну, у кого больше — отними, надо всеми один порядок. Хоть куражься над ним, хоть плюй в глаза, а выдай ему его законную пайку. Не нами придумано. Может, самим богом. Или — обыкновенным мужицким чертом.
Читать дальше