Юлиу Эдлис - Черный квадрат

— Давай уж я, — отстранила она локтем Нечаева от стола, на котором он нарезал толстыми ломтями колбасу, и только тогда, полуобернувшись к Рэму, поздоровалась: — Здрасьте. Я — Оля. А вы?

— Царь вечного города Рима по кличке Рэм, — представил его Нечаев, — да сверх того еще и, представь себе, философ.

На этом ее интерес к гостю исчерпался, она занялась молча и сосредоточенно готовкой, снуя босиком — и он не мог оторвать глаз от ее ступней с ненакрашенными розовыми ногтями и еще больше смущался — из мастерской на кухню, откуда слышался сытный, сладковатый запах разваривающейся картошки.

Дело шло к полудню, и железная крыша чердака раскалилась так, что духота в нем становилась все невыносимей.

— Ты бы хоть окна открыл, — не вынес жары Рэм, но Нечаев решительно воспротивился:

— Нельзя, от сквозняков краска осыпается, да я и сам — как сквозняк, тут же воспаление легких. Под Ленинградом их на хрен застудил. Ты лучше гимнастерку сними, не стесняйся.

Сам Нечаев был давно уже в одной застиранной тельняшке, прилипшей темным пятном к его тяжелой, сутулой спине.

— Готово, — позвала их к столу Ольга, — садитесь. — Со знакомством, — подняла она граненый стакан с водкой, когда они расселись на шаткие, в пятнах краски табуретки, голос у нее был не по тщедушному ее телу глубок и чувственно хрипловат, и хрипотца эта смущала Рэма не меньше, чем ее голые ноги и выглядывающие в прорезь рубахи груди.

Теплая желтоватая водка обожгла гортань, разом бросилась в голову, и Рэм решил про себя, что глядеть на сидевшую напротив него в распахнутой на груди чужой рубахе Ольгу и любить при этом Ирину — все равно, что изменять ей. И он старался не смотреть в сторону Ольги. И вообще, казалось ему, все, что происходило с ним на этом чердаке — нестерпимая духота, дешевая водка, голый уже по пояс и потому еще более неприятный ему Нечаев, девица эта с глядящими смело и дерзко-внимательно на него глазами и пьющая водку наравне с мужчинами, — все это происходит в совершенно ином мире, чем мир Ирины, и эти два мира никак не состыковывались, не мирились в его сознании.

Ловя на себе невольные, исподтишка, взгляды Рэма, Ольга не отводила свои неулыбчивые глаза, а Нечаев, истолковав его взгляды как вопрос: «Кто она», объяснил нарочито грубо:

— Она — моя девка.

— Ты хотел, Мишель, сказать — муза, — спокойно, без обиды, поправила она его.

«Мишель», — подумал Рэм, — наверняка усмешливый намек на его воображаемое сходство с Лермонтовым.

— В смысле — она моя модель, а заодно и любовница, — счел тот необходимым пояснить.

— Любовница — не обязательно предполагает любовь, — все так же спокойно прокомментировала она. — Мы просто выше этого. Я хочу сказать, гениям не до какой-то там, понимаешь ли, любви, они…

Нечаев не дал ей договорить, стукнул по столу кулаком с въевшейся навечно под ногти краской:

— Молчать! От горшка два вершка, а туда же, о любви рассуждать! Писюха, да еще и с подмосковной пропиской, лимита, а уже на любовь, видите ли, потянуло! Ты счастлива должна быть, что я тебя вообще к себе подпускаю!

Она не обернулась к нему, а сказала Рэму и впервые за все время улыбнулась, и он поверил, что ей всего-то семнадцать — только очень юные могут так открыто и безбоязненно, так незащищенно улыбаться:

— А я и счастливая, чего там.

— Писюха, — настоял Нечаев, но на этот раз с некоторой нежностью, вытирая тыльной стороной ладони губы и лоб в желтых бусинках пота, — а умна, как крыса, а уж в постели…

— Заткнись! — в свою очередь ударила по фанерной столешнице маленьким плотным кулачком она, отчего на ее запястье проступили сквозь тонкую кожу голубые жилочки. — А то он еще подумает, что ты и вправду меня любишь. — Вновь повернулась к Рэму: — Он бы, может быть, и любил меня, да вот беда, вся его любовь уходит на это. — Обвела глазами мастерскую с развешанными по стенам рисунками. — Кабы не это, я бы тоже, чем черт не шутит, могла бы его полюбить. Но — или одно, или другое. — Подумала, добавила неопределенно, покосившись на Нечаева: — А может, как раз наоборот…

Они долго, забыв о времени, сидели и пили, обливаясь потом в чердачной духоте; серо-голубой, на розовой подпушке, вечер втихомолку пробирался в мастерскую сквозь слуховые окна, Ольга сновала между столом и кухней, сбегала раз и другой вниз купить еще хлеба, колбасы и водки, Рэм окончательно осоловел, но вовсе не от одной водки, а оттого, что все это — сам Нечаев, Ольга, все более и более влекущая его к себе, чердак с этими, куда ни глянь, непонятными, невнятными бумажными витражами — застало его врасплох, ошеломило, и он все больше помалкивал.