Наталия Терентьева - Солнце на антресолях

Мошкин помотал головой и прислонился к моей ноге.

– Леша… – Я растерялась и чуть отошла в сторону.

Мошкин схватил меня обеими руками – точнее одну мою ногу и стал тянуть к себе. Пришлось шлепнуть его по руке. Мошкин поднял на меня умоляющие глаза. Ну ясно. Можно даже не стараться. Мошкин, загадочный мой друг, не умеющий говорить, заканчивающий при этом на четверки и пятерки среднюю московскую школу и собирающийся поступать в авиационный институт, чтобы строить самолеты, уловил перемену, произошедшую во мне.

Я не стала ничего говорить – зачем? Он все равно не поймет и не услышит. Он услышит правду. А правда – не в его пользу. Расцепила его руки и пошла домой. Сегодня в школе явно не мой день.

Дома я сварила бульон, предварительно прочитав семнадцать рецептов в Интернете и выбрав самый понятный – залить водой, довести до кипения, посолить и варить сорок минут.

Горячий еще бульон я налила в самую большую банку, в которую мама обычно заготавливает «на зиму» перетертую с сахаром бруснику, а я съедаю ее к первым заморозкам.

К маме, которую на самом деле перевели в терапию, меня не пустили – в больнице объявили карантин. Бульон взяли. Я слышала, как какая-то женщина говорила по телефону: «Забирать надо, пока не заболела…» Я решила тоже забрать маму. Как это сделать? Ведь у меня теперь есть знакомый врач в этой больнице. Спрошу у него…

Я обошла больницу кругом, вычислила приблизительно на третьем этаже окна, которые могли быть маминой палатой, и позвонила маме, не очень надеясь, что она успела и смогла зарядить свой телефон. Но сам телефон и зарядка в сумке у нее были – я вчера все собрала.

– Сашенька!.. – ответила мне мама, и от звука ее голоса, слабого, но такого родного, растерянного и… счастливого, у меня мгновенно выступили слезы.

– Мам…

– Сашенька, ты в нос говоришь…

– Мам, я плачу!

– Плачешь? – испуганно переспросила мама.

– Да. Все хорошо. Прости, пожалуйста. Ты можешь подойти к окну? Ты встаешь? Я здесь, вот тут стою… Мне сказали, ты на третьем этаже…

– А… Да… Хорошо… сейчас… А как же ты… Ой… Да, сейчас…

Я на всякий случай смотрела сразу на несколько окон. И в крайнем увидела маленькую фигурку в светлом. Мама… Мама поправила очки… и увидела меня. Стала махать мне рукой, радостно, быстро, высоко не поднимая руку…

Господи, почему все так… О чем я плачу? Я бросила сумку на землю, запрыгала и, крепко держа телефон, замахала маме обеими руками, чтобы она увидела, что у меня все хорошо – ведь ее беспокоит именно это, я свою маму отлично знаю. Кажется, знаю…

– Сашенька… Ты прочла… там… в дневнике?

– Да, мама…

Мама тяжело задышала в трубку.

– Сашенька…

– Мам, все хорошо, поговорим дома…

– Ты… до конца дочитала?

– Почти. Да, до конца.

– Ты… простила меня? – еле слышно спросила мама.

– Мам!.. Я даже не буду говорить на эту тему. Мне нечего тебе прощать! Нечего, слышишь меня? Я рада, что ты родила меня. И все, больше не о чем говорить. Я завтра постараюсь тебя забрать. У тебя же верхней одежды нет, ты сама не уйдешь.

– А… – растерялась мама.

– Или сегодня, пока не знаю. Ты ложись…

Я несколько раз высоко-высоко попрыгала, чтобы мама видела, что все вообще хорошо – как я еще могла ее в этом убедить? И пошла домой, оглядываясь, потому что мама никак не отходила от окна.

Когда я подошла к дому, уже начало темнеть. Я не поверила своим глазам – у машины, так хорошо знакомой, чистой, сверкающей, прислоняясь к ней, с руками, сложенными на груди, стоял… мой дорогой папа.

– Привет! – как ни в чем не бывало поздоровалась я.

Папа никогда не приезжает в будний день.

– Привет, – тоже как ни в чем не бывало поздоровался папа.

Главное, чтобы сейчас на покачивающихся ногах не появился откуда-нибудь Мошкин. Что-то мне подсказывало, что он шел за мной до больницы и обратно. То и дело мелькал где-то знакомый ободранный серый мех темно-синего капюшона и высокая нелепая фигура моего отвергнутого друга. Или мне это только казалось в ранних сумерках…

– Как дела? – независимо спросил папа и расстегнул куртку. Модно же ходить раздетым, а папа – модный.

– Нормально, – пожала я плечами. – Застегнись.

– Ничего мне не расскажешь? – спросил папа, расстегнул еще и пиджак и расслабил галстук, рванув верхнюю пуговицу рубашки.

– Нет.

– Почему? – Папа взъерошил волосы.

– Ни почему. Сам знаешь почему.

– Я дозвонился Васе.

Первый раз на моей памяти папа спокойно произнес мамино имя.