Андрей Аствацатуров - Осень в карманах

Подхожу к окну, отворяю плотную створку пластикового стеклопакета. Напротив – дом, вернее, глухая стена, а внизу – асфальтированный дворик с куцей зеленой растительностью по периметру, двумя столиками и мусоркой. Лениво бродит мохнатая собака. Хвост опущен. Приблизилась к мусорной урне. Понюхала, зевнула, облизнулась.

Я падаю на кровать прямо в чем есть, в куртке, в ботинках. Жалко, что всё вчера выпили. Шарик-бобик у ворот, Бобик Шарику даёт. Ерунда! И Бобик, и Шарик – каждый сам по себе. Сам себя удовлетворяет… И потом, эти ворота… Они как стояли, так и будут стоять, угрюмо, тупо, вопреки всему. Ничего не изменится. В мире никогда ничего не изменится, хоть задом поворачивайся, хоть передом, хоть боком становись. И вообще, когда весь этот бред закончится? Как все-таки нелепо сложилась жизнь…

Громкий телефонный звонок внезапно прерывает мои мысли. Наверное, Татьяна. Больше некому. Заметила, что я исчез, – и теперь названивает, чтобы шел обратно. Не буду отвечать. Телефон все звонит, звонит не переставая. Странно. Кому я мог понадобиться?

– Алё…

– Привет, ты чего трубку не берешь? Заснул, что ли?

Женский голос, но явно не Татьянин. Другой. Резкий, неприятный.

– Простите, с кем я говорю?

В трубке – смешок, а потом – молчание. Оно длится несколько мгновений, ровно столько, сколько нужно, чтобы потерять в себе уверенность.

– Это кто? – спрашиваю уже нетерпеливо.

– Конь в пальто, сладенький! Не узнал?

Вскакиваю с постели.

– Ох… это вы… надо же…

–  Слушай, – она меня перебивает. – Я тут внизу стою, на первом этаже… Короче, жду тебя, ясно?

– Я сейчас, сейчас…

– Давай, а то мне тут уже надоело.

Бегу по лестнице вниз, в холл. За стойкой на ресепшене – интеллигентного вида араб в очках. Протягивает руку за ключом. Пожалуйста, возьмите. Оглядываюсь. Вот она! Сидит в дальнем углу у окна и перелистывает журнал. Увидев меня, встает навстречу. Насмешливо смотрит. Будто даже и не на меня. Розовая блузка, джинсы. Красное пальто сложено и перекинуто через спинку соседнего кресла.

– Что, сладенький, испугался, или уже расхотелось?

Взгляд какой-то странный, расфокусированный, водянистый.

– Нет, ну почему же… Значит… все-таки решили сделать исключение?

Я чувствую, что понемногу начинаю приходить в себя. Она скептически качает головой и цокает языком.

– Только пялиться не надо, ясно? Они силиконовые, если интересно…

– Да я и не пялюсь.

Она берет в руки пальто. Надо же, силиконовые. Интересно, а дверь я не забыл закрыть?

Последний день форума посвятили акционистам и еще – художникам-геям, которых, как мы узнали, всячески притесняют. На утреннем заседании выступал известный правозащитник Константин Домбровский, белесый крупный мужчина лет сорока, начинающий наливаться полнотой. Он сидел за столом рядом с председателем, все тем же тусклым мужчиной в сером костюме, и громко говорил в микрофон. Домбровский, как мне всегда казалось, сильно отличался от своих коллег-правозащитников, бывших диссидентов и узников совести, злых, невротических, издерганных мужчин с алкоголической худобой, и производил впечатление человека добродушного, умеющего хотя бы иногда разговаривать без криков и обвинений. Его крупное красивое лицо с мясистым носом имело выражение решительное, как у всех борцов за правду, и в то же время расслабленное, словно он заранее знал, чем всё закончится.

В зале было полно народу, в том числе несколько правозащитников. Мы с Погребняком, как всегда, заняли места в последнем ряду, а Гвоздев почему-то сел отдельно, сказав, что мы своей болтовней будем ему мешать впитывать бесценные идеи защитников прав человека.

Домбровский выступал, как обычно, очень уверенно, увлеченно и злорадно говорил о том, что российские власти грубо обошлись с французским художником-акционистом Этьеном Жираром и нарушили его права.

– Саша, – толкнул я в бок Погребняка. – А ты вот готов жить не по лжи и защищать права человека?

Философ-постмодернист, вернее, теперь уже неогегельянец, посмотрел на меня в упор и сказал уклончиво:

– Смотря какого…

Я знал некоторые подробности истории Этьена Жирара. Год назад он провел показательную акцию в парижском музее Орсе. Он туда явился в сопровождении ассистента, снял при всех футболку, спустил штаны, как следует поднатужился и крепко пёрнул. Рядом стоял его ассистент и держал микрофон, подключенный к усилителю. Музейная охрана, незамедлительно поспешившая на место акции, попросила акциониста надеть штаны, но он отказался и еще где-то полчаса ходил по залу, болтая из стороны в сторону своим хозяйством.