Наталия Соколовская - В Питере жить - от Дворцовой до Садовой, от Гангутской до Шпалерной. Личные истории

Помню сырое утро, озноб, только что выпал грязноватый снег, и я стою, закутанный бабушкой, у высокой кирпичной стены до неба. Здесь двор, а за стеной – другой мир, недоступный мне: я это чувствую с каким-то отчаянием: ничего не увидишь, ничего не добьешься… примерно так можно теперь сформулировать то мое чувство. Наверное, оно посещает каждого, чья жизнь еще не ясна. А чья жизнь ясна – в шесть-то лет? Только – тревоги. Но я вдруг ловлю в себе какое-то упрямство, и даже – какой-то душевный подъем! Чуть отступив от стены, я задираю голову, потом приседаю, леплю снежок, затем откидываю руку назад, до предела, до боли – и кидаю снежок. Он влепляется в красный кирпич маленьким белым горбиком где-то совсем невысоко. Выше – несколько десятков рядов кирпичей, уходящих в небо… Перекину! – решаю я. Первая, может быть, попытка преодоления. Я кидаю, наверное, год!.. или – три… точно не помню. Помню лишь, что выбирал время, когда двор был пустой, и – кидал. И вот уже – след снежка влепляется на самом верху, не доставая до жестяного бордюра по краю стены совсем немного… два кирпича не хватает… одного… и вот уже звонкий удар о жесть: попал в край! И! Бросаю еще!.. и отпечатка снежка нет! Он перевалил туда, в неизведанное. Победа – возможна – это я почувствовал, перекидав, наверное, сотни снежков в пустынном дворе-колодце. Ура!

И следующее воспоминание: лето уже, я стою на крыше нашего дома – и вижу свою огромную тень на доме напротив. И с волнением думаю: если я подниму руки – неужели она тоже поднимет? Поднимаю… и она поднимает. Восторг! Это было первое, что я «нарисовал» сам.

У дома, соседнего с нашим, стояли атланты, поддерживая балкон. Они и сейчас стоят. Один, как и положено, босой, а другой почему-то в ботинках со шнурками. Почему так? Загадка! В каком городе это еще может быть? Увидев их, я пришел в восторг. И с тех пор этакая чудаковатость, гротеск – мой стиль. Атланты показали пример. Помню, что я сразу стал водить туда знакомых ребят: «Смотрите, смотрите!» И очень волновался: первый раз пытался овладеть вниманием публики. И сразу почуял – сильнее всего действует гротеск, «атлант в ботинках». Это я понял, еще не зная Хармса, – сам город подарил это мне.

В дальнем конце нашего переулка была вывеска «Молочный завод» и поднимался высокий железный забор, заглянуть за который было невозможно. Вспоминаю себя – мне уже лет шестнадцать, ирония – это уже обычный наш тон, и я усмехаюсь: Почему же молочный завод так засекречен? И вдруг сочинился рассказ – первый, который был напечатан: «Случай на молочном заводе» – о том, как шпион залезает в гору творога, и для того, чтобы его поймать, милиционеры съедают эту гору. Шпион бежит в соседний двор, лейтенант гонится за ним, возвращается и докладывает: теперь он в масло залез! Я еще не знал, зачем я все это придумываю, но остановиться уже не мог.

И первый выход в «большой свет» – тоже отсюда, с теми средствами, которые переулок дарил. Вместо шпаны в городе теперь царили стиляги, и всех волновало: как показать себя? В соседнем доме, номер 5, – как раз за той высоченной кирпичной стеной! – был таинственный маленький заводик. Железные ворота, с улицы, всегда были замкнуты, но мы проползали под ними – так велика была страсть! Не выпрямляясь, в полуприседе, мы проникаем в темную кладовку, где в пахучем углу свалены узкие обрезки очень мягкой, чуть мохнатой материи, – до сих пор помню ее на ощупь – и пихаем ее за пазуху.

– Атас! – доносится шепот, и мы бежим. В своем дворе стремительно расходимся, закрываемся дома, и только тут, с колотящимся сердцем, озираем добычу. Это куски мягкой технической байки, порезанной на полоски, но главное, что пьянит, они – совершенно невероятных, недопустимых в нашей советской стране расцветок – помню то испуганно-сладкое чувство. Нежно-лимонный, слегка даже постыдный розовый, недопустимый – мы это чувствуем уже ясно и остро – оттенок зеленого. Но именно это нас и возбуждает. Молча объединяемся во дворе, но идем по улицам как бы каждый сам по себе. «Стяги» наши еще за пазухой, не на шее – на шею рано! По этим улицам так не ходят. Но – Невский! На Невском можно, чего нигде больше нельзя, – и хотя здесь легче всего и получить наказание за свою дерзость, но «на миру и смерть красна»! Сколько диких фигур отразилось тогда в тусклых зеркалах на углу Невского и Литейного – фигур страусиной походки и павлиньей окраски. А вот и мы! В ближайшей к Невскому подворотне наматываем на шеи свои стяги-кашне, чувствуя их запретный отсвет на коже щек, – и выходим на Невский! Идем, напряженно ловя взгляды встречных… Ну как?… Никак! И неужели это будет так – никогда тебе не заметят? Наверное, мое возбуждение и отчаяние было сильнее, чем у других: я вдруг вижу, что иду уже один, выхожу на Аничков мост… Никто не смотрит на меня! Порыв ветра выбивает слезы… «Я молод был, безвестен, одинок» – стихи Бунина о такой же его прогулке пронзили меня через много лет… Где они – эти шарфики с Саперного переулка?