Наталия Соколовская - В Питере жить - от Дворцовой до Садовой, от Гангутской до Шпалерной. Личные истории

– Да много кто. У вас вообще замечательная улица, – ответила я.

– И еще здесь живет Максим Иванов, тоже очень хороший и симпатичный человек!

– Это, конечно, вы? – уточнила я на всякий случай, и он радостно закивал.

В Басковом переулке вкрадчиво подступает темнота. Чертов Петр, еще бы в Заполярье столицу основал. Напротив стройки, в непритязательном сквере между двумя унылыми зданиями, под сенью металлической раскрашенной пальмы, на куче слежавшегося песка играют два пирата лет по восемь. Пейзаж этот гордо обозначен зеленой табличкой «Остров сокровищ», прикрученной к ограде. Пират поменьше, как и полагается такой свирепой публике, кошмарно матерится и грозит чудовищными бедами. Например, отстрелить врагу деталь, строго необходимую мальчикам любого возраста. И тут же, без перерыва, сообщает, что он превратился в Годзиллу, в китайского убийцу и еще каких-то страшных личностей. Пухлый противник интеллигентной наружности, в заботливо повязанном шарфике, обсценной лексики не использует и задумчиво ковыряет оружьем дырочку в песке. Наконец, когда шквал хулы достигает апогея, а уши мои увядают до состояния лаврового листа из кухонной баночки, он тихо, но твердо говорит:

– А я превратился в апокалипсис.

– А я… я… тогда возьму огнемет… и отстрелю тебе ногу, – неуверенно бормочет китайский убийца, но заметно, что он растерян и не знает, есть ли у апокалипсиса нога.

Пираты еще не в курсе по малолетству, какие опасности подстерегают в будущем. В сравнении с ними безногий апокалипсис – сущая мелочь. Под окнами справа от этой Тортуги, на асфальте, кто-то воспламененный вывел полуметровое: «Маша, я тебя люблю! Ты лудшая!» Все гадала, между прочим, когда же начнут появляться логические продолжения подобных признаний, заполонивших чопорный Питер. Зафиксированное развитие событий. И дождалась. На 3-й Советской вход в парадную стережет надпись: «Вова, я беременна!», заключаемая горестным смайликом. Чуть ниже кто-то бессердечный приписал развязным курсивом: «Давай, до свидания!» Смайлик тоже присутствовал, но веселый. Не Вова ли это был?

У самой Преображенской площади меня встречает очередное чудо современной архитектурной мысли. Застройщик клялся и божился, что восстановит фасад снесенного дома, и даже не очень соврал – со стороны оживленного Литейного действительно почти как было. А со стороны малолюдной улицы Короленко архитектор, как миролюбиво объяснил мне один приятель, пошутил. «Чего ты так ругаешься, – удивился он, когда я вне себя жестикулировала, обнаружив, что скрывалось до поры за синим строительным забором, – шутка это». Шутейный новодел выглядит так, словно в обычный дом с размаху всадили под углом гигантскую сосулю имени Валентины Ивановны.

Темнеет. Почти бегом бегу через площадь, мимо Всей гвардии собора с его хороводом трофейных турецких пушек времен взятия Измаила и Варны. Несшие когда-то смерть стволы соединены чугунными цепями – отличные качели для местных мальчишек всех времен. Один из них, рыжий как Исав, жил наискосок от собора – в вычурном, внушительном даже по нашему времени доме Мурузи, доходнике мавританского стиля. Вот из этой парадной он выбегал утром в школу; не слишком прилежный был, впрочем, ученик. «Теперь на третьем этаже живет герой, и время вертит свой циферблат в его душе» – балкон, на котором герой любил фотографироваться, тем не менее на втором. Правда, надо думать, не укладывалась в размер, а гению все можно. Мемориальную доску нобелевскому лауреату почему-то повесили и вовсе со стороны Литейного, хотя парадная выходит на Пестеля.

Двор же ничем не отличается от прочих петербургских дворов – привычно желт, хмур и аскетичен; вот только стены растрескались, как старая крынка. И ни одной цитаты – куда смотрят поклонники? Ничего, кроме глубокомысленной надписи маленькими корявыми буквами на металлической двери в подворотне: «Никто никогда не задумывался о необходимости штата Висконсин». Ну, в общем, действительно.

Вечерний Петербург уже плотно накрыт сырой знобящей тьмой, когда я наконец добираюсь до Моховой. По слухам, переименованной еще в XVIII веке из Хамовой по просьбе обывателей, конфузившихся плебейским названием. Во дворе справа мрачные, цвета венозной крови, стены, без привычного выделения белым лепных завитушек, мимо туда-сюда шмыгают смуглые мигранты, а в центре роскошного курдонера красуется зеленый островок. Когда недавно мы забрели сюда с экскурсантами, по одной из пересекающих его дорожек прохаживалась хрупкая старушка с такой же субтильной собачкой. Гуляли мы третий час, народ, понятным образом, подустал от великого и высокого, поэтому крошечная пернатая собачка произвела фурор. Двор сотрясло могучее сюсюканье двадцати человек. К тому же собачка, дружелюбно размахивая хвостом, устремилась общаться сквозь заросли исполинских лопухов. К ней протянулось множество рук. Хозяйка недовольно сдвинула нарисованные брови. Мы оробели, зная непростой нрав петербургских старушек, но она осуждающе молвила: – Далась вам эта собака! Вы посмотрите лучше на наш ансамбль Бенуа! – гордым жестом обвела стены доходника.