Наталия Соколовская - В Питере жить - от Дворцовой до Садовой, от Гангутской до Шпалерной. Личные истории

«Все о жизни, ничего о смерти…» С сожалением приходится нарушить этот завет Бориса Корнилова, в который, похоже, он и сам-то не очень верил – строчки эти принадлежат его последнему, Пушкинскому циклу , написанному в 1936 году, когда уже развернулась травля поэта.

А может быть, этими словами Борис Корнилов пытался заговорить судьбу, уже предчувствуя, что она ему готовит.

Я тоже не хотела бы заканчивать этот очерк смертью , но любовь к отеческим гробам требует всё договорить до конца. Эта любовь и повела меня за пределы города – на Левашовскую пустошь. Я давно знала об этом захоронении , которое сердце и душа отказывались принимать. И которое не умещалось в сознании – да и сейчас не умещается. Но жизнь в который раз заставила меня; и я вошла в зеленые ворота этого страшного места, которое свидетельствует только о том, что человек способен на зверства неописуемые. Со стесненной душой, под солнцем, которое не грело, бродила я меж сосен в поисках символической могилы, и моим Вергилием был Александр Николаевич Олейников, сын поэта, чей прах покоится здесь же, как и прах моего отца.

И не важно, вернусь ли я сюда когда-нибудь: адрес этот, как и многие другие, записан в моем сердце.

Париж, лето 2014

Даже не знаю, где это началось. Может, на Пестеля, когда, встретив двух бегущих навстречу хохочущих девчонок, вспомнила, что Пестеля раньше, до 1923-го, называлась Пантелеймоновской, и жили на ней сестры Катя и Даша из «Хождения по мукам». А может, в Манежном, когда случайно подняла глаза на маленький (и вмещается-то всего один стул) балкон углового дома – давным-давно в теплые дни на нем можно было увидеть Чуковского, согнувшегося над рукописями, или впервые вылетевшую из соседнего окна Муху-цокотуху. А может…

Словом, в какой-то момент, и впрямь изменивший мою жизнь, я вдруг даже не осознала – почувствовала, что это не просто город с изумительной архитектурой и кошмарным климатом. Всё, что я читала с детства, все персонажи, исторические и выдуманные, их творцы с друзьями и врагами – обступали с разных сторон, махали из окон, обгоняли на улице. И оказывались зачастую не менее реальными, чем соседи по дому. Почему, собственно, грязнуля, убегающий сломя голову от взбесившейся мочалки (куда смотрит милиция!), имеет меньше прав на существование, чем какой-нибудь Иван Петрович Сидоров, отдавивший мне ногу в маршрутке. «Да по тебе желтый дом плачет!» – резонно сообщила здравомыслящая сотрудница, с которой я поделилась своими соображениями. «Кстати, о желтом доме! – встрепенулась я. – Там сидел Германн!»

Болезнь моя стремительно прогрессировала. Я полюбила шататься по петербургским задворкам, после чего сидеть, уже не чуя под собой ног, на изъеденных ступеньках, разглядывать обитателей дворов, заводить беседы с самыми неторопливыми – старухами, пьяницами и котами, изучать настенные мене-текел, прислушиваться к доносящимся из окон перебранкам и любовным взвизгам – и вплетать все это в события, давно растворившиеся во времени, словно в кипятке кусок рафинада.

Город – не всегда, под настроение – благосклонно расстегивал пуговицы на своем заношенном, залатанном сюртуке и, как Гулливер лилипуту, позволял увидеть содержимое жилетных карманов.

Здесь можно, пробираясь грязнейшим захламленным двором Литейного, в котором дворничиха с глазами-семечками сметает в кучу окурки, шприцы и обрывки матерщины, встретить фрески Альтамиры. Споткнуться на Кронверкском о погнутый, почти вросший в крыльцо столетний декроттуар – скребок для чистки обуви. Сочувственно прочесть в Саперном переулке криво наклеенное на водосточную трубу рукописное объявление: «В понедельник в 21:45 я вышел в магазин за продуктами и услышал из окна этого дома гениальное классическое музыкальное произведение. Житель квартиры, из окна которого играла музыка, пожалуйста, напишите название эсэмэской или на этом листе!»

Всем этим распирало поделиться. Домочадцы и друзья быстро запросили пощады, и надо было искать, куда направить обуревавших меня демонов. «А ты води экскурсии, – предложила все та же сотрудница. – Вон сколько вашего ненормального брата по городу бегает».

Кто бы мог подумать, что с помощью трех маргинальных занятий – чтения, бесцельных блужданий по городу и трепотни – можно привлечь столько братьев по разуму. Ну или его отсутствию, не спорю. И чем больше мы ходили, тем ярче и сильнее прорастал живой Петербург сквозь придуманный или давно исчезнувший, а придуманный упрямо становился реальным. Как, например, теперь, показывая пустырь на Второй линии у Среднего проспекта, где двести с лишним лет назад Ломоносов устроил первую химическую лабораторию, удержаться от истории про заросшего алкаша в некогда белых штанах, который, оторвавшись от своей веселой компании неподалеку (чисто «Завтрак на траве» Эдуарда Мане, только бабы у них были одетые), азартно рассказывал нам, как Михайло Васильевич выплавлял свою смальту. И что цветные кусочки этой смальты, такие же яркие, как в 1743 году, до сих пор спрятаны в земле под травой, тоже он поведал и для убедительности попрыгал, бренча мелочью в кармане, на этом месте.