Наталия Соколовская - В Питере жить - от Дворцовой до Садовой, от Гангутской до Шпалерной. Личные истории

Баня была настоящим дворцом, там пахло свежестью, источаемой ларьком на первом этаже. Ларек торговал одеколоном, можно было купить «Тройной» (когда не было водки), мочалками, мылом и носками. Веники всегда продавались из частных рук, конспиративно.

Шикарный гардероб с командой расторопных гардеробщиков (зато и получавших на чай почти со всех) и никелированным телефоном-автоматом.

Повсюду чисто, и пол застелен половиками. Два отличных буфета явно дореволюционной постройки. Один, тонущий в клубах табачного дыма, торговал пивом в кружках. Другой, на первом этаже, эксклюзивно продавал клюквенный морс (20 коп. за литр) – вкуснейший газированный напиток. Я и теперь не придумаю ничего лучшего, чем бублик с таким морсом. В обоих – пирамиды недоступных по цене шоколадок. Две парикмахерские с сильным, достигающим запахом и таинственный «педикюрный кабинет» для не менее таинственных дам.

Собственно, мытье в бане запомнилось как урок мужества, впечатлением ужаса от «парилки» и страха перед громадными чугунными, с деревянными рукоятями, кранами, далеко брызжущими кипятком.

Твердо помню инструкцию родителей:

1. Споласкивать кипятком таз – 2 раза.

2. Споласкивать кипятком место – 2 раза.

3. Мыться, по возможности кипятком, – 2 раза.

После бани, в вестибюле, всегда встретишь совершенно восхитительную девушку, с розовым лицом и полотенцем вокруг головы.

Потоки пришедших в баню и помывшихся строго разъединены и нигде не пересекаются.

Апогей мальчишеского счастья наступает за две недели до 1 Мая. Начинается подготовка к параду на Дворцовой площади, и некая воинско-курсантская часть по целым дням марширует под окнами, распевая одну и ту же строевую, а под самый праздник прибывает оркестр для пущего увеличения счастья.

За день до парада (на который нас не пускали) – генеральная репетиция. Все в парадной форме, при настоящем оружии, печатают шаг и едят глазами приехавшего нарочно очень спесивого генерала, почти сплошь обшитого золотом и красными полосами. Для него поверх откинутых бортов грузовика стелятся шикарные ковры, ставится тумбочка с графином, разворачивается роскошное знамя.

Мальчики спешат воспользоваться своим неотъемлемым правом маршировать по тротуару и слушаться команд заодно с военными, выставлять вперед палки-ружья и вообще блаженствовать, мечтая о таком замечательном будущем, когда они тоже встанут в строй.

Читатель давно уже заподозрил меня в похвале социалистическому «вчера», и напрасно. Просто я убежден в необходимости помнить лучшее из лично своего прошлого и не помнить лично своего худшего. Отчасти это распространяется и на «общественное». Это имеет прямое отношение к механизму выживания и продолжения человеческого рода. Факт, что и при социализме в тех или иных областях иногда случался кратковременный расцвет. В те годы он пришелся на дворцы культуры и бани, что можно видеть из фильма Эльдара Рязанова «Карнавальная ночь» и моей заметки, только и всего. А вообще человека крайне трудно лишить праздников, если он только сам не бежит их.

Арка серого дома времен расцвета петербургского модерна состояла из трех арок: центральной большой, двух маленьких боковых, чьи проходы отделялись от главной – проезжей? – части рядами колонн; стены, облицованные майоликовой плиткой, потолки, обведенные полосой цветного орнамента, потолочные лампочки, бывшие некогда затейливыми светильниками.

– На этом месте, – сказал К., – я всегда замираю наподобие Буриданова осла, выбирая, в которую арку войти.

– Никогда дома не замечал, а мимо него постоянно пробегал в Лекторий. Надо же, внутри не просто скамейки, – пресимпатичный садик.

– Cад Сен-Жермен, – сказал К.

Сад – вернее, то, что от него осталось за полстолетия, – дремал во дворе. Дремлющий зеленый клочок был отрывком целой необычайной системы двойных дворов, утопающих в зелени, располагавшихся между четырьмя домами, выходившими на две улицы: Литейный проспект и Эртелев переулок. От двойных оазисов остался один, скрывающийся за домом 46. Войдя, человек попадал в зону тишины, гасящую городские звуки разных эпох. Давным-давно в сорок шестом доме М. Сперанский открыл юридическую школу для «закона применителей» – «садок судей». В чудом сохранившемся воздухе позапрошлого столетия всяк вошедший и чувствовал себя некоей рыбой потаенного садка – непойманной, невидимой почти, безмолвной слушательницей факультета ненужных вещей. Глубинный павильон бинарного сдвоенного сада Сен-Жермен украшала плафонная роспись школы Борисова-Мусатова; может, поэтому переимчивая здешняя зелень окрашивалась рассеянно, задумавшись о своем, в блекло-серебристые оттенки его картин с не существовавшей никогда или канувшей в Лету жизнью обитателей усадеб, подобных воздушным замкам. Растущие по своей воле, точно в дальнем заброшенном лесу, деревья, нестриженые кусты, газоны, превратившиеся в малые лужки или затянувшиеся травой пустыри, серые бетонные вазы, в которых то в одно, то в другое лето какая-нибудь соскучившаяся по жилым местам городская садовница взращивала внезапно настурции либо петунью, – все утопало, таяло в вибрирующей атмосфере солнечных пятен, теней, бликов. Как в палимпсесте, проступали тут образы давно утерянных садово-парковых изысков, первоначального овального сада с фонтаном в центре между двумя мощными пятиэтажными корпусами (на месте старых флигелей) с элементами архитектуры и декора Возрождения руки известного петербургского архитектора модерна Хренова, отшумевших огромных ив. На плитках, которыми замощены были боковые арочные коридоры входа, недаром изображались полустертые ивовые листочки.