Наталия Соколовская - В Питере жить - от Дворцовой до Садовой, от Гангутской до Шпалерной. Личные истории

Сестры Кирхоглани учились в школе со скульптурными медальонами на углу Жуковского и Маяковского. Старшая, Ирина, ходила в знаменитый левинский кружок Дворца пионеров возле Аничкова моста; после школы поступила в училище Штиглица, именовавшееся тогда Мухинским, на кафедру интерьера, где преподавал ее отец. А младшую все писатели видели на похоронах трагически погибшего Михаила Чулаки, все слышали краткую ее речь, многие помнят, как вышла от Общества защиты животных (в нем кошатник и собачник Чулаки состоял) маленькая гречанка Елена Кирхоглани и произнесла негромким нежным голосом своим: «Он оберегал братьев наших меньших от зла, которое им в нашем мире часто причиняют, а себя уберечь не сумел. Но я знаю: теперь он в лучшем мире, где зла нет».

Собеседники вышли на Литейный, обдавший их шумом, оглушивший звяканьем выворачивавших к цирку и от цирка трамваев.

– В какой тишине мы побывали! – сказал Б. – В беззвучном саду.

– Что ты, – отвечал К., – он полон голосов. У него и эхо свое, как в гроте. Фонтан, листва, птицы.

Шум фонтана утих с фонтаном, второй век звучало многоголосье птиц: воробьев, голубей, синиц, зябликов, свиристелей, чаек; набрали силу concerto grosso легендарных кошек, добавились звуки музыки: в особняке фон Крузе расположилась детская музыкальная школа «Тутти». Однажды из форточки вылетел по недосмотру обреченный бирюзовый волнистый попугайчик-неразлучник. Все кошки воззрились на него, все птицы, оба Бартоломео Коллеони: если не по доверчивости и глупости суждено было погибнуть экзотической пташке, то от холодов осенне-зимних, наступающих, по обыкновению, неотвратимо. Вылетев на простор, долго перемещался неразлучник в верхнем ярусе сада Сен-Жермен, выкрикивая свое: «Гоша хорошая птичка! Давай пошепчемся! Давай пошепчемся!» И текст сей был близок текстам всех богемных и полубогемных ухажеров трех промелькнувших, прошмыгнувших через двор, просквозивших сквозь сад эпох.

Мне повезло: я живу рядом с Таврическим садом. С моего балкона на шестом этаже за крышами домов, стоящих вдоль Таврической улицы, видны верхушки его кленов и дубов.

Трудно найти лучшее место для прогулок – отступает городской шум, меняется воздух: вместо бензинных выхлопов дышишь лиственной, цветочной свежестью, влажной землей – с мая по октябрь; да и зимой здесь тоже легче и веселей: поскрипывает снег под ногами, прыгают синицы, огромные ивовые и дубовые ветви, похожие на вытянутый слоновий хобот, покрыты снежными чехлами и нашлепками.

А еще пруды, протоки, мостки, зеленая ряска, как бильярдное сукно, степенные, важные утки, раздвигающие гладкую поверхность прудов, как тяжелые утюжки, и легкомысленные белые чайки…

Уф! «Описание природы» – устаревшее занятие и ненужное, потому что, только начни такое перечисление – и конца ему не видно. Вот ведь и Тургенев поблек по этой причине. То ли дело пушкинская проза: «Утро было прекрасное, солнце освещало вершины лип, пожелтевших уже под свежим дыханием осени. Широкое озеро сияло неподвижно. Проснувшиеся лебеди важно выплывали из-под кустов, осеняющих берег» – и все. Дальше про Машу Миронову, как на нее залаяла белая собачка английской породы. «Не бойтесь, она не укусит». Так состоялось ее знакомство с придворной дамой, в одиночестве гулявшей в Царскосельском парке. Дама оказалась императрицей.

Таврический сад не похож ни на Царскосельский, ни на Летний с их расчерченными по линейке аллеями, строгой симметрией и парадностью, «разумностью», предписанной французским классицизмом.

Таврический сад – английский сад, приверженный романтизму, – значит, не подчиняющий себе природу, а потворствующий ей. И разбит (чудесное слово) английским садовым мастером Вильямом Гульдом, приглашенным Потемкиным в Петербург. Здесь, рядом с Таврическим дворцом, и возводил, насаждал он (Гульд) эту зеленую, лиственную и хвойную, радость. «Не план сада, а вид сада, пейзаж», – сказал о таких садах Дмитрий Сергеевич Лихачев – стал главной задачей и заботой садовода.

Вот почему в Таврическом саду так легко дышится, так хорошо «ходится»: в нем есть и луга, и рощи, и чащи, и таинственные уголки, и даже островки, «на которые не ступала нога человека», потому что к ним не подведены мостки, а тот, кто косит траву или подрезает сучья, подгребает к ним на лодке. Главная аллея, идущая от Потемкинской к Таврической, не проведена по прямой линии, изгибается, как будто прочерчена по лекалу. А свернув с нее в сторону, отойдя на сотню шагов, можно, кажется, даже заблудиться. Сад огромен – в справочнике сказано (не поленился заглянуть), что его площадь составляет больше двадцати гектаров.