Майя Кучерская - Ты была совсем другой - одиннадцать городских историй

Прохожие все снуют, московские жители, привыкшие к любым зрелищам, не обращают на всю эту публику (хотя публика ли павлин?) никакого внимания, только малыш в полосатой шапочке, сидя в коляске, плотно укутанной в полиэтилен – выглядывает в оставленное для воздуха оконце и тянет к павлину ручки. Мать мальчика жадно смотрит в мобильный, взволнованно что-то пишет, не замечая ничего. Она раскраснелась, румянец заливает ее лицо, проступает сквозь пудру – кому же она пишет? Павлин делает несколько шагов к малышу и, кажется, говорит ему что-то. Малыш воркует в ответ.

По голени у меня скользит бархатное, мягкое – кот, обыкновенный серый дворовый котяра, не ты ли лазил только что по помойке? Кот явно в сговоре со всеми этими комедиантами, он здесь неспроста! Однако в какую сторону они все направляются? И есть ли у этого движения вектор?

Дождь наконец замирает, тучи еще плывут, но за ними угадывается далекое солнце.

С неба сочится чуть уловимая с лиловым оттенком тьма, проступает сквозь новые тени под деревьями и домами, я смотрю и вижу: надвигается вечер. Меняются лица людей, превращаясь из дневных – в вечерние, уставшие, но мягкие и открытые – вы замечали эту особенную вечернюю мягкость очертаний даже в самых измученных лицах, доктор?

Внезапно тучи расходятся, совсем уже низко вспыхивает медное солнце.

Голова у меня кружится. Я встаю у входа в метро, передохнуть, выдохнуть. Стою, замерев, прикрыв глаза. Помилуй бог, не первый ли раз за много лет я вообще остановился? Остановка в пути – так это, кажется, называется? Весь этот день – таинственный перерыв, остановка во время непрерывного марафона, сам не понимаю, куда, за кем. Да нет, понимаю. За ней, совершеннейшей из всех женщин на Земле, по-прежнему самой прекрасной, вот только идущей мимо…

В кармане жужжит мобильный: Ирка.

– Заходи сегодня, мы испекли пирожок.

Слышно сопение, трубку вырывают, кричат, захлебываясь, картаво, без «р»:

– Папа, я сделал на пироге картину!

Снова шум:

– Пароход!

– Это сюрприз, не говори!

Очередь коротких гудков, обрыв связи – уронили трубку?

Сую телефон в карман. Меня уже не качает, кружение кончилось, все снова встало на свои места. И все равно постою еще, медлить так уютно и так приятно!

Гляжу в освещенное небо над Москвой и только теперь, но действительно впервые за этот долгий день не верю своим глазам.

Над вечереющим городом, над пестрой, сложившей наконец зонты толпой, повеселевшими людьми плывет сотканная из соломин вечерних лучей шляпа. Огромная шляпа, которую можно запросто нахлобучить на кремлевскую башню, движется, делая неторопливые сальто, кувыркается, а потом кружится вокруг собственной оси, точно под музыку, которая слышна ей одной, танцует, сияя теплым, желто-оранжевым светом.

Ба! – думаю я. Вечер в шляпе! И она ему необыкновенно к лицу – он сразу же оказывается щеголем накануне лета, легким, неотразимым, текущим на свидание.

Шляпа переливается оттенками апельсинового, розового и отчего-то (от туч?) лилового. Люди шагают, болтают, радуются появившемуся хоть под вечер солнышку, но шляпы никто не замечает.

Мне хочется толкать всех, кричать. Остановитесь! Поглядите наверх! Поднимите глаза на небо! Но я молчу. Сегодня день великого молчания. Я не вмешиваюсь ни во что, не прошу изменить траекторию движения, ни о чем не прошу. Жизнь движется плавно и все равно красиво – без моих толчков, тем более просьб и подсказок. Хотя сам я все-таки смотрю в небо, потому что взгляд оторвать немыслимо: шляпа покачивается над потоком машин и неторопливо плывет в сторону Манежа.

Вечер движется точно под ней, ловко, плавно, в далекую ночь, где-то в этой пока невидимой дали он обнимет свою возлюбленную, теплую ночь последнего майского дня, обнимет и пропадет навек в ее свежем душистом теле.

После нескольких мгновений восторга я ощущаю острую горечь.

Господи, мне слишком понятен твой мир, эти люди и этот город. Вот ведь, даже желания вечера я вижу насквозь. Допускаю, что это только иллюзия, самообман, как и весь этот вечер, только сон, навеянный дождем и Задекой, но не все ли одно, бесполезно об этом даже думать, задавать вопросы. И я возвращаюсь к радости созерцать, бездумно и благодарно пялить очи.

Я смотрю на шляпу так пристально, что вечер наконец замечает, я шпионю, я раскрыл его замыслы. В ответ шляпа ослепительно вспыхивает, в глазах бегут огненные кружки, а когда я вновь поднимаю голову, обнаруживаю, что она вытянулась в шутовской островерхий колпак и рассыпается на тысячу золотистых брызг.