Александр Проханов - Крейсерова соната

Звуки, которые он различал, были так разнообразны, долетали из столь различных миров, что одновременно он слышал шелест пальм в Мозамбике, скрип старого комода в домике на окраине Ярославля, удары шаманского бубна в якутском чуме. Он поражался этому обилию звуков и образов, боялся шевельнуться, чтобы не разрушить их стройное, божественное разнообразие.

Аня задержалась на работе с вечерней почтой, и Плужников, волнуясь, вышел ее встречать. Город в осеннем дожде, в порывах холодного ветра, катал по переулкам и улицам влажные огни, туманился желтыми окнами, трепетал размытым заревом витрин и реклам. Стоя в узком переулке, среди сырых фасадов, Плужников чувствовал город, весь целиком, как экстрасенс чувствует больного, исследуя его наложением рук.

Город болел. Накрывая ладонями город, перемещая руки над крышами, Плужников чувствовал очаги заражения, пораженность внутренних органов, нарушение ритмов. Вместилищами миазмов, распространителями тлетворных инфекций Плужникову казались Дом Правительства, мертвенно-голубой, каким бывают утопленники, и мэрия, напоминавшая туберкулезные легкие с горячей зловонной жижей. Саркомой с малиновой слизью ощущались Останкино и штаб-квартира партии "Единство", откуда по городу растекалась гнилая, инфицированная лимфа. Рынок проституток в Химках, притоны и ночные клубы, места торговли детьми и магазины порнографии рождали в ладонях ожог, жалящую нестерпимую боль. "Шурикен-хауз" и редакция "Московского комсомольца" напоминали краснушную сыпь. Квартиры богачей и "пентхаузы" были как молочные бельма. Жилые кварталы с суетным, погрязшим в стяжательстве и удовольствиях людом были как печень, изъеденная пороком и хворью. Банки, министерства, посольства иностранных держав, помпезные бетонные храмы действовали на ладони так, как если бы в них втыкали колючки.

Среди этого пораженного, охваченного гниением города лишь малые клеточки, не затронутые смертельной болезнью, источали живительное розовое тепло. Это были детские дома и приюты, крохотные бедные церквушки, квартиры вдов и солдатских матерей, редакция газеты "Завтра", утлая квартирка отца Дмитрия Дудко. Но этих клеточек становилось все меньше и меньше. Они гасли как розовые искорки в ночи. Среднерусская равнина казалась черной сырой плащаницей, и на ней, как светящийся фосфором скелет, лежал мертвый город.

Особенно больными, жалящими залпами стрелял ему в ладони район Лужников, где на стадионе проходил футбольный матч. Удары страданья были столь живыми, кричащими, столько несчастных голосов взывало о помощи, такие волны ненависти и гнева летели вдоль набережной, из-за Крымского моста, сквозь ветреную дождливую сырость, что Плужников, не понимая зачем, двинулся на эти сигналы беды.

Чем ближе по набережной он подходил к Лужникам, тем чаще навстречу ему попадались избитые люди. Изувеченные юноши, поодиночке и группами, одни помогали другим, кто-то хромал, кто-то прикрывал выбитый глаз, кто-то харкал кровью. Плужников слышал их стоны, проклятья, призывы отомстить и убить.

Он почти бежал по набережной, как вдруг заметил человека, стоящего на парапете. Тот раскачивался, словно на канате, готовый рухнуть в ледяную темную реку. Плужников не видел его лица, только чувствовал страшное страдание, которое испытывал человек, для которого жизнь была невыносима, и он собирался себя убить.

- Остановись!.. Не делай этого!..

Человек оглянулся. При свете фонаря Плужников разглядел молодое синеглазое лицо со следами помрачения, футболку с эмблемой "Спартака", спортивные бутсы, нетвердо стоящие на парапете. Это был Сокол, для которого кончалась жизнь. Плужников открывал ему свое любящее жаркое сердце, которым постигал всю глубину его несчастья, всю нестерпимую боль. Знал о нем все, спасал, одаривал своей жизненной силой.

- Не делай этого!.. - повторил Плужников, чувствуя, как его устами говорит чей-то вещий голос, чья-то невидимая душа. - Ты должен жить… Так хочет твоя мать… Она здесь, рядом… Любит тебя…

Едва уловимая светлая тень мелькнула над парапетом, словно пролетела женщина в подвенечной фате.

Сокол очнулся. Спустился на тротуар. Смотрел на стоящего перед ним незнакомого человека. Видел, как у того из груди исходит розовое свечение. Упал ему со слезами на грудь.

Плужников обнимал его, гладил дрожащую от рыданий голову, приговаривал:

- Она здесь, с тобой… Любит тебя…

Модельер, сидя в своем кабинете, торжествовал победу. На полу валялись отклеенные черные усы и клетчатый флаг арбитра. Спектакль удался. Враги были повержены. Мэр и Плинтус обманулись в своих ожиданиях, и ничто не мешало Модельеру расправиться с заговорщиками. Два главных смутьяна Москвы, Фюрер и Предводитель, лежали рядом в морге, скрепленные неразрывным союзом. Бесчинствующие отряды "Красных ватаг" и скинхедов были рассеяны, и агенты "Блюдущих вместе" отлавливали их в подворотнях.