Анатолий Жук - Бульвар

Тигр скрутил огромную фигу, облизал ее, по­нюхал, торжественно, будто символ своей славы и силы, поднял над собой, а потом со всего размаха су­нул мне в анальный проход.

Я проснулся, сел на диване. Почувствовал, что под задницей что-то трет. Засунул туда руку — и вы­тащил рюмку.

На столе возле меня стояла начатая бутылка «Вер­мута», там же на газете лежали надкусанная луко­вица, погрызенный кусок хлеба.

В дверь звонили. Резкий, действительно цирку­лярный звонок. Он достался мне от бывших жиль­цов. И хоть его звон раздражал своей дикостью — пока не менял на новый, более благозвучный: не было финансовой возможности.

Опять его циркулярный вопль.

Сижу.

Опять...

Сижу. Ни движения. Как каменный Будда смот­рю в одну точку. Что-то полужидкое, полутуманное перед глазами, отточенное расплывчатым лиловым разводом.

Голова, как пустая бочка из-под прокисшей ква­шеной капусты.

Будто не я — а кто-то другой заселил мою теле­сную оболочку.

Еще звонок.

Часы показывают без десяти девять. Какой дурак в такую рань звонит? Что нужно этому уроду? Ну нет меня, нет. Я улетел в Париж. Я прогуливаюсь по его бульварам. Я вышел на Пляс Пегаль. Я оседлал Эйфе­леву башню и мочусь с нее на весь Париж. Моя струя выше Гималайских гор. Я над Парижем. Я мочусь... Парижане думают, что дождь идет... Ха-ха-ха!

Я безвольно откинулся на подушку. Звонок боль­ше не беспокоил. «Пивка бы», — подумалось. Но двигаться было выше всяких сил. Даже чай пока ос­тавался недосягаемой мечтой. Нутро жгло горячим костром. Перед глазами потолок, а я— тряпичная кукла на диване.

Было двенадцать часов, когда я, наконец, смог себя пошевелить. И пусть пока без легкости, но уже положительно чувствуя точность своих физических действий.

Нужно было вставать и чем-нибудь заниматься. Завтрашний день меня не тяготил: понедельник — законный выходной. А сегодня я был свободен: ни спектакля, ни репетиции не было.

Решил распределить занятия следующим обра­зом: сначала привести себя в надлежащий внешний вид (откровенно говоря — задача непростая), затем сходить попить пивка, а, может, даже подумать на­счет бутылочки вина. И хоть на столе у меня стоял только начатый «Вермут», я знал: если стакан вы­пью — его будет мало и придется бежать в магазин.

Так лучше сразу взять. Перспектива показалас заманчивой и я, как только мог, бодро вскочил с дивана. Круги в голове и искристые звездочки предупредили: не храбрись, парень, не молодой уже, не та кровь в жилах, и с тем я сразу согласился. Несколько минут сидел, пока все физические функции организма не справятся с ударом, который вчера нанес по ним на Юликовых сороковинах.

Потом неспеша встал, пошел в ванную.

Из зеркала на меня смотрело что-то доисторическое. Я подмигнул этому чуду-юду, оно мне, и мы с пылкостью взялись за сложный переход от доисторического облика в облик современного интеллигента. Где-то через полчаса мы все-таки чего-то добились и уже не без симпатии смотрели друг на друга. Денег у меня было тысяч десять. И это с учетом того, что жить на них нужно почти неделю. Небогато. Но чьей голове боль, кроме моей?! Да и не очень меня смущает их количество. Сегодня есть — а завтра подумаешь. Если б впервые это, так, может, и затревожился бы. А если все время с финансами напряг — тогда это уже способ существования, ибо куда и как использовать значительную сумму — моя фантазия не одолела бы.

Для нас, восточных славян, законодателей лагерного социализма, испытание толстым кошельком равнозначно чуть ли не смерти — сопьешься! Вло­жить в какое-нибудь полезное дело — не умеем. Да и нет того полезного дела. Не родили от октябрьского переворота, потому что сам переворот гермофродитом оказался, гомиком, педерастом. А они не рожают будущее, не рожают завтра и послезавтра. Не дают право на жизнь другим: право на доверие и от­ветственность за него; право на закон и справедли­вость. Все загадили ложью, изменой, страхом, на­силием. И только знают праздник своих вонючих гнилых внутренностей, праздник грыжи и недержания мочевого пузыря, праздник похоти и геморрой­ных колик. Наша сыновняя и дочерняя преданность этому монстру прямо пропорциональна его предан­ности нам. Вот и получается, что деньги с множес­твом нулей — для нас беда. Так что с легкостью понесем свои немного нулевые до ближайшего гас­тронома. И уж как ими распорядиться я знаю точ­но. И никаких проблем. Я иду. Я свободный. На мне ни пылинки грязи. Я — птица в небе. Я лечу. Мне легко. Я приветствую тебя, мой Париж!