Анатолий Жук - Бульвар

— Мы с Юликом в Смолливуде... — попробовал перехватить инициативу Салевич, но его остановил Ветров.

— Подожди со Смолливудом. Амур, наливай. Хо­рошего человека нужно помянуть по-хорошему.

На кончике носа у Ветрова повисли очки, и он смотрел поверх их. Осторожный, раздумчивый во всех жизненных вопросах и вечных театральных конфликтах, тактичный и внимательный к коллегам по театру и просто знакомым, он полностью менялся, когда брал рюмку: делался агрессивным, занудливым прилипалой, которому раз плюнуть на­хамить любому и любого оскорбить. Прилипал, как банный лист, и тянул из собеседника жилы, доста­вал занудством и оскорблением, при этом нередко выставляя свои заслуги и звания.

У Довлатова есть повесть «Заповедник», в кото­рой один герой высказывает следующую мысль про другого: трезвый и он же пьяный — настолько раз­ные, что безошибочно можно сказать: они не знако­мы друг с другом. И если перенести это на Ветро­ва — точнее не придумаешь.

А вот артист он — от Бога.

Есть наученные артисты, образованные. Таких я называю «сделанные». Чаще всего, это люди непью­щие, никогда не опаздывают на работу, старатель­но выполняют все поручения руководства и всегда готовы ему угодить... Раньше из них выбирали парторгов, комсоргов, профоргов. Правда, теперь остался только профорг. Два первых канули в мутных водах истории. И сегодняшний наш профорг из той же когорты.

Ветров — от Бога. Тут ни дать, ни взять. В любом состоянии работает. Он и сказочный дедок, и трагический шекспировский шут, и неповторимо смешной комедиант в староитальянской комедии масок. Ему все подвластно.

Одним словом — профи.

Сейчас Ветров болтался посреди гримерки. Уже не тот, какой он есть на самом деле, но еще и не тот, другой, каким он делался в результате выпитого. Ветров говорил:

— Я не знаю, что Юлик знал... Но сегодня он уже мудрейший из нас. Он там, где открываются все тайны. И если б мог — он передал бы их нам. Не может. И никто не может. Там — последнее... значит, дурак тот, кто туда спешит. И Юлик дурак. Неумеха. Что ему делать там, в его-то годы? Так он нет — быстрей туда... ближе к Нему... Ты тут поживи. Попробуй. Поучаствуй активным членом в строительстве вечно светлого будущего... Посмотри в глаза бешеного пса... Потрись нервами о грязные подошвы бесчеловечности... Намотай их на свой затаенный крик — и живи! Живи!!! Не дай недоброжелателям радости твоего плена, твоей капитуляции. Пусть захлебнутся мочой от бессилия, глядя на твою веру. Так нет, ты пошел... ты сломался... Ты слабак, Юлик.

— Ну, Ветров, ты что-то не туда коней погнал, — тихо заметил Салевич.

— Понесло, понесло уже! — вскрикнул Шулейко.

— Не перебивать, когда говорит старший! Я еще не закончил, — не уступал Ветров.

— Так ты до утра нам будешь лекцию читать, — весело шутил Шулейко.

— До утра не буду, но еще одну минуту займу, — уточнил Ветров.

— Только одну! Засекаю, — веселился Шулейко.

Несколько мгновений Ветров молчал, глядя поверх очков в окно, за которым почти сразу выявля­лись стена и окна здания Дома пионеров, откуда слышалась веселая танцевальная музыка.

— Ты слабак, Юлик, — как бы про себя повторил Ветров. — Тонкий, нежный слабак. Выдержать всю эту черноту могут только толстокожие и глухие. Пусть тебе будет хорошо там, если ты так решил...

— Ну вот... хорошо закончил, — заметил Шулейко.

Ветров немного приподнял рюмку, выпил. Ос­тальные поддержали.

Мой разбег набирал скорость, шире раскрывались крылья. Одной ногой я уже оторвался от земли.

Разговаривали все сразу, не слушая друг друга. Пили и разговаривали опять.

Я летел — свободный, легкий. Все было хорошо, без проблем. Ничто земное не тяготило мне душу. Иногда встревал в разговор, что-то рассказывал, сме­ялся, слушал других. Оставалась одна сложность: доехать домой. Но об этом я пока не думал.

***

Голубой тигр раздирал мой череп и загнутыми длинными когтями царапал мозг. Будто циркуляр­ная пила звенела в моей голове. А он продерет ког­тями и в глаза ласково смотрит, продерет — и смотрит. Моя голова трещала от этого невыносимо­го въедливого звона, который болезненной волной прокатился по мне.

Дзи-и-инь! - уже в который раз, и усмешка тиг­ра, и моя безвольная слабость, чтобы его оттолк­нуть. Я не мог пошевелить свое разбитое неподвлас­тное мне тело, которое, будто холодец, расползалось по дивану. Оно не подчинялось никаким моим командам. Только под когтями тигра закипал в голове циркулярный звон, и всего насквозь пронзала болезненная дрожь. «Отойди-и-и... не трогай мою голову... ты — фашист...» — как-то так хотели защититься мои пересохшие губы от тигра. Но дальше хотения дело не шло; на этой примитивной стадии все обрывалось. Мне так делалось жаль себя за свою немощность, что даже две слезинки выкатились из глаз. Не знаю, кому жаловался: «Я совсем один, никому не нужен, никто меня не любит, никто не пожалеет... И этот ненавистный тигр! Зачем он рас­колол мне голову?! Чего он хочет? Я не желаю его видеть! Ну заберите кто-нибудь, выгоните из квар­тиры это животное. Подоприте двери рельсом, на окна повесьте решетки, чтоб он не залез опять. Лю- ю-ю-ди-и-и! Братья и сестры! Я же тоже вам брат. Не­ужели на погибель бросите человека? Голова... моя голова... Гоните, гоните... Не могу больше терпеть эту циркулярку!..»