Анатолий Жук - Бульвар

То, что Майя для Светы сделала меня однокурсни­ком — не удивляло. А вот могилка? Да нет, и тут все просто: я умер, для нее, а значит, умер и для Светы. И нужно было фактическое подтверждение для до­чери. Вот и привела на какую-то чужую могилку: ребенок обязательно это запомнит и навсегда убедится в том, что действительно был отец и действительно погиб. Но уже больше никогда не водила туда Свету, чтоб у нее стерлось из памяти местонахождение той могилки.

Я неожиданно поймал себя на мысли, что я продолжаю называть Свету — Светой и думаю про ней как про Свету, и не более чем как про Свету...

Мне было невыносимо думать, что Света — не только для меня Света... Я не желал думать иначе!

Господи, как много всего сразу!

Как невыносимо много!

Я заказал еще двести граммов. Пил. Разговаривал с соседями, которые подсели за мой столик. Один из них Валик, другой Петро — так они себя назвали. Я угощал их, они — меня. Вначале говорили про политику, потом, конечно, про женщин.

— Знаешь, Александр, ничего слаще и прекраснее, чем чужие жены, я не знал. Да и нет! Они слов­но вулкан, который просыпается после спячки.

— Нет, я не согласен, — оппонировал Петро. — Восемнадцатки — вот цимус!

— Чепуха! Примитив! Только и знают что расста­вить ноги и лежать как полено. Вот замужняя — вы­сший класс! Все умеет! А сколько желания, фанта­зии, страсти!

— Нет, они воблы сухие!

— Сам ты сухой и ни хрена не понимаешь в любви.

— Я не понимаю?! Да у меня баб сотни было!

— Пусть хоть тысячи, а настоящий космос любви можно познать и с одной. И замужняя женщина — именно тот космический взлет и есть.

— А-а-а, ты всегда был с приветом, — отмахнул­ся Петро.

— Нет, чужие жены — это класс! Как думаешь, Александр?

— Неважно, что я думаю, — тяжело ворочая языком, ответил я. — А ты сам женат?

— Конечно, — немного сбитый неожиданным воп­росом, ответил Валик. — А что?

— А если твоя для кого-нибудь будет «классом»?

— Кто моя? — не понял Валик.

— Жена.

— Жена? — переспросил Валик, и его лицо вна­чале приобрело выражение удивленного быка, по­том сменилось на безликое изображение каменной статуи, и, наконец, покраснев, он затряс головой: — Нет, моя — никогда. Уверен.

— А те мужчины, про чьих жен ты говоришь «класс», думаешь, не уверены в своих женах?

— Те козлы, лохи! — неизвестно кого, меня или себя, переубеждал Валик. — А я умею думать. Я свою жену пасу.

— Паси, паси... Только не проспи волка...

— Не просплю. Я внимательный пастух. Да и жена моя не из таких...

— Понятно, присутствующие исключаются, — глухо пробормотал я.

— Что? — не понял Валик.

— Проехали...

Пили дальше. Валик с Петром продолжали спо­рить про «класс» и «цимус» и подливали мне. Мою голову забивало словно ватой... потом мы куда-то шли... ехали... Я все время повторял два имени: Майя, Света... Откуда-то звучало: «Не бойся, найдем тебе бабу...».

Вата забила мои мозги окончательно. Я уже не по­нимал, нуждаюсь ли я во времени, и, что самое глав­ное, нуждается ли время во мне?..

***

...Юлик лежал в гробу красного цвета, который был установлен на сцене: немного приподнят в голо­ве и опущен в ногах, что давало возможность видеть его с любой точки зала. За ним, на черном бархате задника, висел его портрет, подсвеченный лучом пистолета. Вокруг гроба цветы — в основном гвоздики. Звучала тихая музыка. Звучала будто откуда-то с высоты, создавая впечатление непонятного всемирного объема — глухого, вакуумного...

В зале люди — застывшие, словно статуи, с тоскливыми лицами. Ни одного ярко очерченного лица, глаза — будто водяные бурболки. И я в этой безликости.

На Юлике в гробу черный костюм, белая рубашка. До груди он покрыт белым, тонким покрывалом. Голова забинтована. Лицо Юлика, между двумя белыми оттенками — покрывалом и забинтованной головой, — казалось желтовато-восковым, даже смуглым.

Я понял: забинтована Юликова голова потому, так как была пострижена и изуродована шрамами, когда в морге ему делали трепанацию. Попробовал представить, как может выглядеть теперь этот стриженый, изуродованный череп...

Его легкие, светящиеся под солнцем, волосы брю­нета — уже только память, только воспоминания. Время Юлика отошло в вечность, взяв с собой все до мелочи, что ему принадлежало.

На сцене возле портала еще совсем молодой свя­щенник в черной длинной рясе, которую немного оживлял большой серебряный крест на груди, раз­говаривал с незнакомым мне лысым, лет сорока, мужчиной. Священник говорил, что служить поми­нальную панихиду он тут не может, ибо сцена, по церковным канонам, — место дьявола.