Петр Кириченко - Край неба

«Жить можно!» — наверное, убежденно говорил он, и женщина верила, что это именно так; сначала ей нравились и глушь поселка, и море, которое она видела впервые, и то, что она — жена пилота. А муж ее, как всякий пилот, начав летать, находил в этом полное забвение, потому что летать — это прекрасно, да еще когда молод, когда не задумываешься ни о чем и когда мир кажется огромным. Перевозя на своем потрепанном Ан-2 то пассажиров, то грузы, он побывал в горах, узнал, как это непросто — пройти по ущелью, как сложно другой раз приземлиться на горном аэродроме, который если что и имеет, то лишь громкое название, а на самом деле представляет собой клочок земли, совсем маленький и относительно ровный. Летал над морем, держась на всякий случай поближе к берегу, видел и зеленые, и заснеженные склоны гор. Он летал выше облаков, совсем не думая, что именно они отрезают его от дома… Однажды он упал, пробив эти самые облака, на заледенелый склон; самолет каким-то чудом зацепился плоскостью за камень и повис над пропастью. Пилот остался жив… Так думал я, знавший летную жизнь не понаслышке, и понимал, что так оно, возможно, и было, не с этим пилотом, так с другим, но было. И если бы мне взбрело в голову придумать самые невероятные ситуации, то и тут я оказался бы прав, потому что в авиации произошло уже все, что могло произойти. А все, что происходит и произойдет в будущем, — лишь повторения… Мне подумалось: укативший на велосипеде пилот тоже понимает это, ведь он уже не так молод и отлетал, без сомнения, несколько тысяч часов…

А что могла знать об этом его жена?.. Почти ничего. Она терпеливо ждала мужа, веря, что своим ожиданием отвращает от него беды, и поначалу оставалась все такой же веселой, живой и красивой. Она все еще надеялась, что когда-нибудь они переедут в большой город. Иногда заговаривала об этом с мужем. И тот соглашался: «Надо только технику освоить как следует, — говорил он. — А там подумаем!..» Похоже, он и сам в это верил. И после такого разговора снова улетал, а она оставалась. Возможно, жена просила взять ее в рейс, чтобы самой увидеть то, о чем рассказывали приходившие к мужу товарищи, такие же пилоты… И муж свозил ее в Местию или на Псху, показав с высоты речку Ингури, горы и облака. Возможно, она и не раз летала с ним, — мне отчего-то хотелось, чтобы это было именно так.

Шли годы… Женщина притерпелась к жизни поселка и жила равнодушно, как живет в нем большинство людей. Появились дети, они требовали заботы и отрывали от грустных мыслей. Из тесной комнаты они переехали в этот светлый и легкий дом. Теперь это был их дом, их комнаты, и женщина все чаще думала о том, что не так уж и плохо жить у моря, где всегда тепло. Она утешала себя тем, что не каждому так везет, и мечты забывались. Ей даже не верилось, что она мечтала о большом городе, в котором и театры, и концерты. Неудивительно, что когда она случайно попала в такой город, то сразу устала от шума и сутолоки. Город больше не прельщал ее, и, возвратившись в поселок, она с тихой радостью снова предалась спокойной жизни. Каждый день находились какие-то новые заботы, каждый день был похож на все другие, и жизнь катилась…

Так думал я, сидя перед раскрытым окном, и смотрел на пустой двор, на дом. День все больше клонился к вечеру, тень шелковицы приходилась теперь на веранду, на дверь, за которой давно уже скрылась женщина, на окна… Мне было понятно, зачем эта женщина надела такое нарядное платье и на прическу потратила не меньше часа; ей совершенно негде показать себя, свои наряды, ей одиноко и тесно жить в этом доме, в поселке. Муж укатил, даже не взглянув на нее, и ей должно быть еще и обидно… В ее жизни не было ничего удивительного — так жили многие, но мне стало жаль женщину. Судя по тому, что я видел, она все еще ждала чего-то… Стало грустно от мыслей об этой женщине и оттого, что это чувство ожидания знакомо и мне: сколько раз думал я, что наступит день, когда все переменится… Вероятно, так думают многие. И неожиданно я ощутил какую-то вину перед этой женщиной. Похожее чувство возникает у меня, когда я встречаю на улице людей увечных, хромых или слепых и всякий раз ищу предлог помочь им хоть чем-то… Здесь же было совсем не то: красивая, здоровая и чужая, совсем чужая женщина вызвала во мне безотчетное чувство вины, больше того — мне хотелось сказать ей что-то, но что, я еще не знал, чувствовал только, что поговорить с ней очень важно для меня. Быть может, мне необходимо было убедиться, так ли все то, что я придумал?.. Прав ли я?.. А впрочем, был ли смысл в этих вопросах, ведь я же толком ничего не знал, видел только, как она развешивала белье… И тогда — впервые за то время, пока я следил за женщиной, и после, когда представлял ее жизнь, — я равнодушно посмотрел на исписанные листы, все так же лежавшие на столе, и подумал, что никакое сияние во всем его великолепии и блеске не может сравниться с единственной живой человеческой жизнью. Бортмеханик-то, наверное, знал об этом… Больше я не мог сидеть за столом, встал, походил по квартире, лег на кровать. Окно было далеко от меня, и я не видел, что происходило во дворике, да и происходило ли что. В руках у меня была книжка, одна из тех, что я всегда вожу с собою. Но читать я тоже не мог, перелистывал страницы, будто надеясь найти ответ. Какое-то беспокойство овладело мной, и я с удивлением вспоминал, что еще недавно меня радовали эта квартира, одиночество, свобода.