Петр Кириченко - Край неба

Не выдержав, я снова сел за стол и стал ждать появления женщины: мне казалось, что я так и не увидел чего-то главного… Ждать пришлось недолго. Женщина появилась на веранде и спустилась вниз. В эту же минуту показался ее муж. Медленно, рывками он вел велосипед за руль, ноги его предательски заплетались. Удивительно, он набрался так основательно, уложившись в столь короткое время.

— Жена! — слабым, но веселым голосом вскрикнул мужчина. — Это я пришел!.. Вот!.. — Он с удивлением посмотрел на велосипед и ткнул в него пальцем. — Не хочет ехать… падает…

— Купи трехколесный, — равнодушно ответила женщина, и понятно было, что эти слова она говорит не впервые, и, когда муж ее, преодолев лестницу, скрылся внутри дома, она втащила велосипед на веранду, затем вернулась, села на нижние ступени лестницы и задумалась.

Быстро, как это бывает на юге, потемнело, с огорода от кустов стала наползать густая темень. В доме зажглось одно окно, высветив угол комнаты, шкаф и стену; желтое это окно вроде бы ускорило наступление вечера. Было тихо, только откуда-то издалека слышались голоса детей, их смех и крики… Женщина, подпирая рукой щеку, все сидела на ступенях, будто ждала чего-то. Платье ее вскоре потеряло свой синий цвет и превратилось в темное, пятнистое. В сумерках лицо женщины увиделось мне таинственным и грустным. Один раз она взглянула в мою сторону, или мне это только почудилось… Было уже довольно темно.

Через полчаса, собрав свои нехитрые пожитки и надев форменную рубашку с погонами, я пришел в аэропорт. Там было светло, по-вечернему свежо, людно и шумно. Динамики кричали о посадке на Волгоград, приглашали пассажиров пройти к третьему выходу… Я постоял и пошел к уже закрытой кофейне под платанами. Внутри ее тлела желтая лампочка, сквозь окно виднелись белые чашки, противень с песком и красная банка для кофе. Ларек с мороженым тоже был закрыт, на его темном прилавке стояли две вазочки и высокая бутылка из-под вина. В темноте валялись пивные ящики, на которых днем восседали местные дельцы. Теперь их не было, они разошлись по домам, а возможно, пьянствовали где-то. Впрочем, теперь они были мне совершенно безразличны… Я думал о женщине, которая осталась сидеть на лестнице; и было жаль улетать, потому что завтра мы могли бы познакомиться и поговорить.

В экипаже, вылетавшем на Симферополь, оказался знакомый пилот, и эти ребята без лишних разговоров забрали меня с собой. Они даже не спросили, зачем мне в Симферополь, и я был благодарен, потому что не знал, что ответить… Мне было все равно, куда лететь.

— Иди в самолет, — сказал командир и назвал номер машины. — А то посадка скоро…

Я кивнул и пошел, и мне подумалось, что давно я не слышал слов лучше этих. Через какое-то время мы уже летели над морем. Справа ярко горели огни города, а в горах все так же стояли облака, потемневшие в ночи, густо-синие, но с серебристыми от звездного света верхушками. Между ними метались ломаные молнии, освещая короткими вспышками побережье и острые вершины гор.

— И-и, калика! — шептались бабы в магазине или же сбежавшись за водой, — калика, а гляди, туда же!.. Сына народила. — И катили молву по улицам поселка, судачили, успокоиться не могли, будто не водилось у них других забот в те весенние чистые дни. Пожимали плечами, губы кривили в злой усмешке, но не могли сказать, горе то или радость. И не жалели ничуть, будто посягнула Анастасия на то, на что не имела никаких прав. — И-и, калика! — Слово это долго шаталось по дворам.

Ничего этого Анастасия не слышала. Роды были долгими, и она, чуть живая и бледная, вымученная, лежала в тишине, далекая от людских голосов, новостей и пересудов, отрезанная от всего, чем жил поселок. Когда появился на свет ее сын и закричал резко в еще пустой для него день, война изошла на нет, и на поселок, жавшийся хатами к железной дороге, накатила радость победы. Вскоре потянулись певучие эшелоны с фронтов, и люди веселели, говорили громче, свободнее, собирались у репродуктора, как собирались на этой же базарной площади в самом начале войны, слушали и гадали, как оно будет дальше… Все чаще, оставляя своих военных товарищей, возвращались в поселок оклемавшиеся после ранений фронтовики. Неузнанные, словно чужие, они приходили по одному, шли пустыми пыльными улочками, оглядываясь по сторонам, вроде бы удивляясь своему возвращению; вдыхали пропаленный паровозами воздух, чадный и привычный с детства. Люди глядели на них из своих просторных до неуютности дворов, выходили за ворота, всматривались и шумно радовались, признав соседского хлопца или просто знакомого. «Не скажешь, никак не скажешь!» — говорили, потому что вернувшиеся с фронтов казались совсем другими людьми… Вечерами слышны были в поселке песни, без устали трудились гармонисты, и веселье затягивалось далеко за полночь и постепенно стихало, уступая весеннее тихое пространство недремлющим кабысдохам с их припугнутым подвыванием. Так праздновали возвращение фронтовиков, и люди, слыша далеко разносившийся шум веселья, топот и песни, радовались за других, некоторые вздыхали и надеялись на лучшее, другие плакали.