Петр Кириченко - Край неба

Шел я неторопливо, разглядывал дома, виноградники и дворы, где в утренней работе крутились люди. По дороге бродили свиньи, индюки и куры — вся живность, что живет в поселке и кормится чем попало. Возле одного двора в тени мимозы сидела старуха и продавала желтые переспелые груши. Но я купил пять штук, чем вызвал благодарную улыбку: груши-то все равно пропадали, и старуха была рада отдать их за копейку. Старуха сморщила лицо и блеснула двумя рядами железных зубов. Приветливая попалась, нечего сказать. Я спросил ее, показывая на ближайших к нам свиней, отчего это некоторые носят деревянный треугольный хомут, зачем, мол, он… и неужели эти дикие с виду свиньи действительно кусаются.

Старуха молча меня выслушала, подумала и только тогда ответила:

— Чужой огород ходят, — сказала она, неторопливо и тяжело подбирая слова. — Не кусаются! Не!..

Поблагодарив, я пошел дальше; груши пришлось съесть сразу же, потому что они истекали соком и липли к рукам; кроме того, ко мне привязались осы, они носились вокруг меня, как вертолеты. Пришлось оставить им одну, чтобы отстали.

В аэропорту я зашел в шашлычную, сполоснул руки и купил сигарет, а затем, устроившись с чашкой кофе в тени старых платанов, смотрел на людей, на то, что, вероятно, происходит в этом оживленном месте каждое утро, каждый день, что было до моего появления и что останется после. В углу, под платанами, была кофейня, где кофе варили на противне с раскаленным песком; рядом торговали вином и мороженым. В тени стояло пять или шесть высоких белых столиков, стульев не было, да они и не нужны, потому что народ в аэропорту все больше торопливый, издерганный. И будка с вином и мороженым, и кофейня, а главное — тень платанов создавали некий уют. Пахло сигаретным дымом, кофе и молоком. В этом уголке шла своя жизнь: маленькая машина привезла бараньи туши, их быстро втащили в шашлычную; какой-то мужчина в полосатой распахнутой рубашке, с волосатой грудью и заклеенной пластырем щекой явно выпрашивал у продавца стакан вина; продавец, тучный, хоть и молодой еще человек, изредка взглядывал на страждущего, отпускал мороженое и ловко разливал по стаканам красное мукузани; наконец небрежным жестом он подвинул ему полбутылки. Чуть в стороне на перевернутых пивных ящиках сидели трое темнолицых мужчин и, оживленно о чем-то разговаривая, пили шампанское. Судя по тому, как они спорили, кричали и размахивали руками, можно было подумать, что делят они не только барыши, но и все побережье. Шампанского было десять бутылок, четыре они уже выпили. Мне подумалось, что тяжеловато придется им при такой жаре, но пьющие, очевидно, ни о какой такой тяжести не задумываясь, хлопали пробками. Один из них, в красной рубашке, в затертых, потерявших вид сандалиях, подозвал того, с разодранной щекой, напенил ему стакан и небрежным взмахом руки отослал на прежнее место… Этих троих я видел и вчера, но вчера они пили коньяк. И невольно я задумался над тем, что в этом тихом на первый взгляд поселке, где и жизнь, казалось бы, должна быть тихой и размеренной, какой-то по-человечески простой и приветливой, как проста и приветлива земля, на которой он стоит, обнаруживались сложности, похожие на отжившие ритуалы. Даже сигареты невозможно было купить за свою цену. Лаваш продавался до полудня прямо в пекарне, где двое худющих, обсыпанных мукой абхазов в высоких белых колпаках и печь топили, и тесто катали, и получали деньги… Стоило лишь более внимательно присмотреться ко всем этим людям, и становилось видимым то, что живут они совсем не просто; что давно в них нет и тени наивности; и даже вот этот пьяница с разодранной щекой, который сам по себе, может быть, и прост, и человечен больше, чем кто-либо из них, втянут в эту сложную жизнь. Мне думалось, я прав, потому что ведь не стали бы эти люди, собирающие с миру по нитке, поить его каждый день… А они поили, и, возможно, именно этот страждущий, униженно стоявший перед ними, укреплял их веру в то, что они живут справедливо… Я догадывался, что пьющие шампанское, по одежде напоминающие давно забытых босяков, играли в водовороте местной жизни не последнюю скрипку. Не зря же буфетчик из шашлычной подлетал к ним по первому слову и уносился от них так, будто его чем одарили…

Кофе был выпит, сигарета выкурена, а я все стоял, облокотившись на стол, и думал о том, что людям по душе сложности, что не могут они жить просто и хорошо; так уж они устроены: им требуется для жизни все больше и больше, и помыслы их устремляются дальше особняков с лестницами под мрамор… Их не может ничему научить даже старик Боча, седоусый, нелюдимый. Он бродит по поселку, присматривается ко всему и угрюмо молчит. Случайно я узнал, что Боча очень богат, но у него нет никого из близких, и мысль о том, что его деньги достанутся кому-то чужому, согнула его, сгорбила. Он и не разговаривает с людьми, усматривая в каждом человеке того чужака, который захватит богатство.