Петр Кириченко - Край неба

Впереди блестела лужами дорога, надо мной синело небо. И, мерно вышагивая по грязи, я уходил от поселка все дальше, унося с собой две жизни; и, когда проходил мимо клина прибитых ливнем хлебов, откуда-то издалека послышалось мне в то утро:

— Наталочка!.. Наталочка и Михаил!..

Довелось мне как-то жить недалеко от Сухуми, в большом, вытянувшемся вдоль побережья поселке Бабушеры, в той его части, где стоит несколько двух- и пятиэтажных домов для летчиков. Кирпичные эти строения выделяются среди зелени садов и одноэтажных уютных домиков, из которых в основном и состоит поселок, и просторные дворы перед ними, где еще видны следы цемента и шлакоблоков, кажутся голыми. На затоптанной земле не растет трава, почти нет деревьев — то ли не приживаются, то ли никому не пришло в голову посадить. Зато небольшие дворики хозяев радуют глаз своей опрятностью. Заборы надежно охраняют грядки от кочующих по дороге свиней, черных, тощих и с виду злее любой собаки. Домики увиты виноградной лозой, под окнами растет то гранатовое дерево, то грецкий орех. По дороге к морю я видел десятка три двухэтажных особняков, верно, каких-то разбогатевших людей; дома эти отличаются от всех прочих тем, что на второй этаж ведет бетонная, отделанная под мрамор лестница. Из-за этих лестниц кажется, будто строил дома один и тот же мастер или хозяева настолько схожи во вкусах, что не пожелали ничего другого. У некоторых на воротах укреплены серебристые фигурки голубей, львиные головы, похожие больше на собачьи. Богатые дома, но какие-то скучные; высокие, незашторенные окна выглядят черными, пустыми, и кажется, что там никто не живет.

Время было жаркое — август, но в квартире, которую мне отдали в полное распоряжение на две недели, держалась прохлада. Одно окно выходило на восток, два других — на север, к горам, и солнце заглядывало в квартиру только утром. Из окон на север были видны сине-белые вершины близких гор, белые пышные облака, не отходившие от этих вершин, и зеленые склоны. Небо там было темным даже днем, а ночью в той стороне поигрывали молнии и казалось, что приближается гроза. Но облака все никак не решались скатиться с гор, каждое утро они виделись все на том же месте, и дождей не было.

С квартирой мне просто повезло: все вышло неожиданно и без лишних слов, к тому же бесплатно, что в тот момент было для меня существенно. Словом, было основание радоваться. И поэтому всего лишь за три дня я привык к квартире, обжился в ней, меня не пугала ни пустота двух комнат, ни захламленная ванная, ни то, что на кухне обитали юркие, какие-то выцветшие и незнакомые мне козявки — возможно, типично южные обитатели. Даже при небольшом воображении козявки эти могли показаться одомашненными скорпионами. Так впоследствии я к ним и обращался. Правда, я ничего не готовил, ходил или в столовую, где предлагали неизменный суп-харчо, или в задымленную шашлычную и на кухню заходил крайне редко, но всякий раз скорпионы эти, как-то улавливая мое появление, вмиг разбрызгивались по щелям. По своей извечной привычке подсматривать мне хотелось увидеть будничную непуганую жизнь этих существ, то, как они хозяйничают на плите и на табуретке, и я подолгу стоял у застекленной кухонной двери, поджидая, пока они осмелеют и покинут щели… Напрасно. Скорпионы, вероятно разгадав мои намерения, хоронились в щелях и показываться не желали.

На четвертый день моего пребывания в поселке, рано утром, еще до восхода, я ходил купаться; море в такие часы прохладно и до удивления спокойно после ночи, будто рассвет действует на огромные массы воды умиротворяюще; гладь моря еле вздымается, мерно и легко дышит, и дыхание это чувствуется по низкой волне, которая с тихим шипением накатывает на залежи серой обточенной гальки, омывает ее и тут же опадает, все с тем же тихим говором и с той же размеренностью. Шорох перекатываемых мелких камешков, как дыхание спящего, — легкий и спокойный. У самого берега вода прозрачная, виден клин песка, а туда дальше — она становится синей, а затем все больше темнеет, пока не превращается в черную и тяжелую на вид. Взошедшее солнце позолотило эту черноту, кинуло на морскую гладь светлые, размытые и неясные пятна… Берег был безлюден и тих; я сидел на песке, греясь в первых лучах солнца, и провожал глазами одинокий пароход, шедший, вероятно, из Батуми. На черно-синем и золотистом морском просторе его борт и рубка казались удивительно белыми, и неожиданно мне подумалось, что именно в такие часы сильнее ощущается грозное величие и исполинская сила моря; именно тогда, когда оно спокойное, умиротворенное и ласковое, можно попытаться охватить его взглядом, почувствовать его силу и равнодушие. Не то что в шторм, когда оно беснуется, страшит всякого и — того и гляди — смоет, приковывает взгляд ближайшей волной, ее белым и грозным гребнем. Теперь же оно только урчит да перекатывает камешки, но именно в этом беззлобном урчании угадывается страшная стихия… Появились ранние пляжники, послышались голоса, на морской глади, как поплавки, закачались головы. Солнце поднималось все выше, начало припекать, и я отправился домой.